Воспоминания о боях в окружении. Записки военного инженера. Из воспоминаний о войне. Щит из мирных жителей

Изот Давидович Адамский :
– Родился я в 1922 году в городе Екатеринославе. Мой отец, Давид Калманович Адамский, полный георгиевский кавалер, человек богатырского сложения и почти двухметрового роста, был репрессирован в 1936 году. В фотоателье на центральной улице города, еще с 1916 года, висела фотография из журнала «Нива» - «Гимназистки дарят подарки георгиевским кавалерам». Посередине снимка стоял мой отец.

Кто-то донес, что на снимке якобы дочки императора Николая.

Так, «за связь с царской фамилией», по 58-й статье отца посадили на пять лет.... Мать поехала в Ленинград, нашла старые подшивки журнала «Нива» за шестнадцатый год, и привезла экземпляр журнала в Управление НКВД. И произошел редчайший случай! По надписи под фотографией в НКВД поняли, что царских дочек там нет и в помине. Отца выпустили из заключения... но не реабилитировали! У него были ограничения при освобождении, так называемые «поражения в правах», запрещавшие жить в радиусе 100 километров от больших городов и областных центров. Семья временно переехала в город Шуя.

Пришлось одновременно учиться и работать.

В 1939 году мы вернулись в Днепропетровск.

Рос я в «армейской атмосфере». Все три мои старшие сестры были замужем за кадровыми командирами РККА. Две сестры вышли замуж за двух братьев Гофманов. Один из них, Харитон Гофман, командовал батальоном на эстонском острове Даго и там же погиб в 1941 году. Второй брат, Михаил Гофман, был заместителем начальника погранзаставы под Перемышлем и погиб в первых приграничных боях. Муж третьей сестры был военврачом. Он был убит в 1942 году под Харьковым. Но, не взирая на «красноармейское семейное окружение», я не хотел становиться военным. Я заканчивал в сорок первом году школу и занимался на режиссерском отделении театральной студии у известных в городе актеров Владимира Владимировича Кенигсона и Владимира Емельяновича Макковейского, готовился к поступлению в театр-студию МХАТа в Москве. После 1939 года мы все знали, что грядет война. Я исправно посещал в школе три раза в неделю занятия по военному делу, мы проходили «курс молодого бойца».

И все равно, вроде и был я морально и физически готов к войне, но когда 22 июня 1941 года услышал сообщение о начале войны, был ошеломлен и потрясен.

В тот же день, вместе с двоюродным братом Сашей Сомовским и соучеником Гришей Шлонимским мы пришли в военкомат, проситься добровольцами в армию. Записали наши данные и сказали: «Ждите повестки». Через неделю я ушел добровольно в армию.

Григорий Койфман:
- Вы попали служить в 1-й добровольческий полк политбойцов, почти полностью погибший в боях в окружении под Зеленой Брамой. Судьба полка трагична, но героизм политбойцов отмечен во многих мемуарных книгах, рассказывающих о катастрофе 6-й и 12-й Армии Юго–Западного фронта в окружении под Уманью в августе 1941 года. Политбойцам посвятил главу в своей книге «Зеленая Брама» участник тех событий, известный поэт, Евгений Долматовский. Но никто из политбойцов не рассказал лично о том, что пришлось испытать воинам полка в те страшные дни. И сейчас, кроме Вас, некому поведать о том, что происходило там на самом деле. У того же Долматовского, к сожалению, в книге есть немало неточностей. Он пишет, что политбойцов было только 49 человек, но это всего лишь группа студентов одного из факультетов ДГУ, влившаяся в добровольческий полк и составившая костяк одной из рот. Политбойцов по архивным данным было под Уманью чуть больше тысячи человек. И они, фактически все погибли, но не дрогнули в бою. Расскажите о политбойцах.

И.Д. А.:
- 29 июня 1941 года нас, несколько тысяч добровольцев, исключительно комсомольцев и коммунистов, собрали в горкоме партии. Отобрали ровно тысячу человек. Примерно 80-85% были комсомольцами в возрасте до 22-х лет. Подавляющее большинство добровольцев было студентами днепропетровских вузов и рабочими заводов города: вагоноремонтного имени Кирова, завода «Коминтерн», завода имени Ленина, и завода имени Карла Либкнехта.

70% бойцов были русские и украинцы, и 30 % - евреи.

Отобрали из нашего состава четверых добровольцев в возрасте старше тридцати лет, и направили на курсы политруков, а всех остальных отправили в Сумы.

Всего 8 дней нас готовили на территории Сумского артиллерийского училища.

Курсантов в училище уже не было, всех их кинули на передовую, но училищные склады были полны снаряжения и обмундирования. Нас переодели в военную форму. Выдали новые гимнастерки со «старшинскими» петлицами черного цвета, но без «треугольников». (как говорили в армии, петлицы с «четырьмя сикелями», или «пилой»).

Всех обули в новые сапоги (!), а не в обмотки.

Когда нас выстроили, кто-то из командиров спросил: «Кто знает пулемет «максим»?».

На занятиях в Осовиахиме я этот пулемет изучил довольно хорошо, и поэтому сразу вышел из строя. Сомовский и Шлонимский сделали два шага вперед вслед за мной. Из нашей «тройки» создали пулеметный расчет в «батальоне студентов».

12 июля 1941 года мы приблизились к линии фронта. На вооружении каждого политбойца была винтовка СВТ с ножом вместо штыка и по одной бутылке с зажигательной смесью.

Мы получили наименование 1-й Коммунистический полк. Полком командовал кадровый командир, майор Копытин, вскоре погибший в одном из первых боев от прямого попадания снаряда в наблюдательный пункт.

Г.К.:
- Когда полк принял первое боевое крещение?

И.Д.А.:
- 13 июля 1941 года на марше мы нарвались на немецкую роту. Полк шел по дороге и был внезапно обстрелян из ближайшего села. Мы залегли, но не могли окопаться, у нас не было саперных лопаток. На наше счастье,у немцев не было артиллерии, да и опытный Копытин быстро пресек первые признаки паники, развернул роты в цепь, и мы пошли в атаку на село. Немцы бежали, нас было во много крат больше. Были первые потери, первые убитые наши товарищи лежали на поле боя, но у большинства бойцов наступила эйфория, мы увидели спины бегущих немцев, а кому-то повезло и врага убить.

15 июля 1941 года мы прибыли в село Подвысокое. Нас пополнили пограничниками и танкистами, потерявшими свои танки в приграничных сражениях. Мы заняли оборону в районе Подвысокое. Сзади нас – река Синюха. Здесь полк и погиб.

Г.К.
- Как распределяли политбойцов по частям? Какие задачи ставили перед добровольцами?

И.Д.А.:
– Это под Москвой и под Ленинградом политбойцов-добровольцев распределяли по стрелковым подразделениям, чтобы сплотить людей, поднять воинский дух, показать личным примером, как надо сражаться, проявить мужество в бою, повести за собой людей в атаку и так далее. А тогда, в середине июля сорок первого, полк не дробили на мелкие подразделения. Но уже через неделю, у нас все время забирали уцелевших бойцов на другие участки обороны на линии передовой. Так, мои друзья Сомовский и Шлонимский были направлены в соседние роты, заменить выбывшие из строя расчеты «максимов».

А задача у политбойцов была предельна проста: первыми подниматься в атаку и сражаться до последнего патрона.

Никто не требовал и не ждал от нас выполнения функций политруков и агитаторов.

Мы были обязаны своей кровью, своими телами, своим оружием, своей беззаветной храбростью остановить немцев.

Мы, политбойцы, по праву считались наиболее преданной и стойкой боевой частью.

Ведь, если сказать, что политбойцы полка были тысячей фанатиков–камикадзе, то это утверждение будет близким к истине. Мы действительно фанатично и свято любили Советскую Родину. Пусть вам не покажутся эти слова излишне напыщенными или высокопарными. Так было на самом деле.

Только человек переживший сорок первый год, человек, подымавшийся с винтовкой в руках в штыковую атаку, сможет понять мои слова до конца...

Г.К.
- Две наших армии под командованием генералов Понеделина и Музыченко погибли в Уманском «котле». По официальным данным, свыше 80.000 тысяч солдат РККА попали там в плен.

Только в последние годы военные историки стали честно писать о событиях августа 1941 года происшедших в районе Умани и Первомайска. А ранее можно было получить только минимальную информацию из книги мемуаров Баграмяна, воспоминаний Долматовского и статей Константина Симонова.

В отличие от Вяземского, Киевского и Белостокского окружения, из Уманского котла смогли прорваться с боем сравнительно немало бойцов. Например генерал Зусманович вывел остатки трех дивизий. Считается, что к своим прорвался каждый двенадцатый боец из попавших в это окружение. Так ли это на самом деле? ..

Нигде, кроме книги «Зеленая Брама», нет никаких воспоминаний простых солдат, позволяющих представить, что творилось внутри кольца окружения. Да и книгу эту мало кто уже помнит. Максимально подробно расскажите о тех боях.

И.Д.А.:
- Максимально подробно, хронологически, день за днем, рассказать будет тяжело. Память уже не хранит многие моменты. Попробуем...

Периметр окружения был большим, и то, что творилась на других участках я своими глазами не видел. А у нас...Линия обороны полка сначала составляли почти два километра. Генералы пишут в мемуарах, что на нас шел немецкий танковый корпус – но это неправда. На нашем участке наступала простая немецкая горно-стрелковая дивизия усиленная танковым батальоном, рвавшаяся в лоб на Умань. Может, на флангах окружения и были немецкие танки, что мне кажется маловероятным, но на участке обороны полка стояли всего восемь подбитых немецких танков.

Наших танков или самолетов мы так и не увидели... Не было их!..

Большинство солдат из кадровых подразделений, находившихся с нами на стыках обороны было деморализовано, и они хотели отступать... Многие были духовно сломлены, как не горько это признавать... 18-ая Армия вообще драпала без боя...

Война шла такая – пехота на пехоту. Немцы шли в атаку, мы их подпускали на 200 метров и прицельно расстреливали. Я помню, что меня даже тошнило, когда я убил своих «первых немцев». Неприятно было с непривычки... После каждой такой атаки нас начинала беспощадно и долго уничтожать немецкая артиллерия. Потом авианалет, страшный и истребительный...

И все повторялось снова. Немцы атакуют, мы отбиваемся, а потом поднимаемся в штыковую атаку. Немцы, как правило, не принимали рукопашного боя и откатывались назад.

Пару раз небольшие группы немцев с нами «схлестнулись в штыки», и мы им показали, как надо «штык держать»! Меня еще командир взвода ругал: «Ты зачем пулемет оставил и в атаку побежал? Что, без тебя немцев не переколят?!» А далее...

Опять – артналет, бомбежка, атака... Позиции наши в чистом поле, справа - лес. Мы все время опасались, что немцы зайдут к нам в тыл через этот лес.

Так и случилось...

Говорят, что фраза «Ни шагу назад!» появилась впервые в июльских боях под Уманью.

Наши силы таяли, многие были убиты, некоторые попадали в плен... Да еще все время забирали политбойцов, целыми взводами, закрывать бреши на соседних участках и рассеивали по частям. Немцы орали нам по ночам: «Коммунисты сдавайтесь!» Каждый день на нашу голову сыпались сотни листовок с текстом: «Жиды-комиссары, вы будете истреблены», и так далее... Немцы уже знали от пленных, какой полк находится перед ними, знали и то, что мы обмундированы в гимнастерки со «старшинскими» петлицами. У наших ребят, даже если они и попадали в плен, почти не было шансов спастись. Немцы сразу по одежде определяли принадлежность к «комиссарскому полку» и расстреливали по прибытию в лагерь «Уманскую яму» или убивали сразу на поле боя. Мне об этом рассказали после войны чудом уцелевшие в плену товарищи. В конце июля, когда стало ясно, что капкан окружения герметично захлопнулся, нам передали приказ: «Прикрывать отход!».

Нам стало ясно, что из кольца нам не вырваться, и наша доля – погибнуть, но выполнить приказ. Всех политбойцов собрали в один сводный батальон. Через два дня нас осталось уже меньше роты. Уже первого августа наша оборона стала агонизировать.

Немцы два дня подряд, день и ночь, перепахивали наши позиции снарядами. Чтобы хоть как-то уцелеть, мы ползли вперед в воронки на нейтральной полосе, надеясь выжить «на старых недолетах». Позиции полка представляли собой просто изрытое бомбами и снарядами поле, заваленное трупами бойцов... Мы даже не могли отправить своих раненых хоть в какой-нибудь санбат, дорога в тыл была в немецких руках. Последний раз моя рота ходила в атаку 2 августа, а после уже не хватало людей, чтобы реденькой цепью держать линию обороны. Со стороны Подвысокого, с тыла, нас тоже долбила немецкая артиллерия.

Река Синюха была красной от крови...

Немцы, действуя штурмовыми группами, каждую ночь «разрезали» участки обороны полка, и убивали, или брали в плен наших товарищей, подавляя последние очаги сопротивления.

Продукты у нас кончились уже в конце июля, по ночам мы ползали в яблоневые сады и на огороды, чтобы найти хоть что-нибудь для пропитания. Не было ни хлеба, ни сухарей...

5 августа 1941 года нас оставалось в живых 18 человек, из них трое раненых. У нас кончились патроны. Я еще за пару дней до этого расстрелял весь последний запас лент к «максиму». На всю группу было два немецких автомата без боеприпасов, винтовки со штыками, и у каждого уже был немецкий пистолет «парабеллум» или «вальтер», взятый им у убитого врага.

Было несколько гранат. Мы решили между собой, что будет сражаться до последнего, но в плен не сдадимся.

Мы приготовились умирать... А так хотелось жить... Но разве от судьбы уйдешь!..

Ночью к нам приполз политрук Мельников и сообщил, что с самолета сброшен приказ, разрешающий прорыв, и сказал, что мы имеем право отставить позиции и прорываться самостоятельно, в любом направлении. Мельников уполз назад, с нами он не остался...

Я нашел его после войны. Он попал в плен, но выжил...

Мы стали совещаться и решили пробиваться на север. Это был наш единственный шанс. Ночью тихо проскользнули мимо немцев, прошли четыре километра и укрылись в лесу. За нашими спинами осталось поле боя, ставшее для многих бойцов полка братской могилой...

А потом еще шли ночами несколько дней, до внешнего обвода окружения.

Перед нами находились немецкие траншеи, а дальше уже была наша территория. На рассвете мы приблизились к немецким окопам. Когда начали пересекать траншею, немцы нас заметили и... началась рукопашная... Человек пятнадцать мы застрелили, задушили, зарезали, и рванули бегом к своим. Но звуки схватки всполошили всю немецкую линию. Вслед нам стреляли, бросали гранаты. Мне осколки гранаты попали в шею и два в ногу. Я упал, но ребята вернулись за мной и вытащили.

Трудно сейчас поверить, но все (!), понимаете, все 18 человек прорвались живыми!.. Вышли к своим в районе станции Липовец. Пошли вдоль железнодорожного полотна, товарищи несли меня на плащпалатке.

Навстречу нам двигался паровоз с прицепленными тремя вагонами. Машинист остановился, спрыгнул с паровоза и кричит нам: «Ребята, куда вы идете?! На станции немцы!». Открыл нам один из вагонов, в котором находилось печенье в ящиках. Машинист вывозил имущество кондитерской фабрики. Мы забрались в вагон и впервые за последние дни что-то поели.
Наш «эшелон» пошел на Днепропетровск.

А через несколько дней этот город был тоже в немецких руках...

Мы вышли к своим... К нам подошли несколько командиров. Какой-то капитан сказал: «Вышли, и слава Богу!» Потом командиры пошептались между собой, и тот же капитан сказал: «Никому не говорите, что нет сплошного фронта!»

Оказывается, действовал приказ, что всех политбойцов, выходящих из окружения, надлежит отправить на учебу в военные училища. Даже в той жуткой неразберихе 1941 года, в такой тяжелый момент на фронте, о нас не забыли.

Я попал в Краснодарское артиллерийское училище - КАУ.

Г.К.
- Я знаю, что после войны, будучи директором одной из лучших в СССР школы, вы создали несколько поисковых отрядов, которые искали выживших политбойцов 1-го Коммунистического полка. Благо, списки личного состава частично сохранились в архивах.

Сколько было всего найдено живых участников боев лета сорок первого, Ваших однополчан?

И.Д.А.:
- Из нашей группы, вышедшей из окружения, выжило семь человек. Впереди была еще долгая война, так что сам факт, что семеро «политбойцов» прошли всю войну и уцелели, сам по себе уникален. Вишневский, например, в конце войны был командиром дивизиона, майором с пятью орденами, включая два БКЗ.

Нашли еще одиннадцать человек, из тех, кто бежал из плена или пробился из "Зеленой Брамы" в составе мелких групп красноармейцев. Больше мы никого не нашли из нашего полка.

Да я вряд ли еще кто-то выжил.

Г.К.
- Фамилии выживших можете назвать? Пусть люди знают имена героев, сражавшихся до последнего патрона в страшные летние дни сорок первого года.

И.Д.А.:
– Записывайте фамилии выживших:

Варченко Иван Алексеевич ,

Елин Владимир Борухович,

Шлонимский Григорий Яковлевич ,

Вишневский Михаил Аронович,

Артюшенко Виктор Андреевич ,

Мельников Иван Васильевич ,

Погреб Михаил Ильич ,

Водовоз Григорий Захарович ,

Сомовский Александр Львович ,

Блиер Михаил Гершевич ,

Шевляков Юрий Андреевич ,

Раков Анатолий Фомич,

Яишников Демьян Климентьевич ,

Пивоваров Владимир Степанович ,

Бердичевский Борис Маркусович ,

Фрейдин Наум Яковлевич ,

Доценко Василий Владимирович .

Всех этих ребят я собрал у себя в доме через много лет после войны. Только Мельников не приехал. Справедливо было бы опубликовать список погибших бойцов полка, но этот список остался на Украине, здесь его у меня нет.

Список погибших политбойцов находился у заместителя днепропетровского облвоенкома полковника Ивана Ивановича Шапиро.

К великому моему сожалению, у меня даже нет копии списка...

Г.К.
- Насколько я вижу по списку, все три бойца Вашего пулеметного расчета уцелели . И Сомовский, и Шлонимский, и Вы. Редкое везение. Как им удалось выжить?

И.Д.А.:
–В плену им удалось скрыть, что они евреи. Внешность у них не была типичной. Саша Сомовский сбежал вскоре после пленения, в группе Долматовского буквально за несколько часов, перед тотальной общелагерной селекцией в поисках евреев и коммунистов.

Он долго скитался по оккупированной немцами Украине, снова был пойман, и снова бежал. Он вышел к своим только к зиме, в районе Ростова. Саша скрыл, что короткое время находился в плену, прошел спецпроверку как «окруженец» и вернулся на фронт.

Воевал в полковой разведке, был удостоен ордена Славы и двух орденов Красной Звезды. В конце войны Сомовский был тяжело ранен и комиссован из армии.

А история Шлонимского заслуживает того, чтобы о нем написали книги.

Гриша бежал из плена, был пойман и вывезен в штрафной лагерь военнопленных в Германию, на работу на шахтах. Он выдал себя за украинца по фамилии Вологоненко. Вскоре, вместе в двумя лейтенантами – Доценко и Лизогубенко (под этой фамилией скрывался в плену житомирский еврей Кацнельсон) и тремя бойцами, фамилии которых я сейчас уже не помню, Гриша снова бежал из лагеря. Они дошли до Арден, и влились в ряды бельгийских партизан, в отряд под командованием студента-медика Жака Виллара. В отряде было поначалу 25 человек. Весной 1943 года Виллар был убит, и Шлонимский стал командиром. Отряд стал ротой, после - батальоном. А вскоре ЦК КП Бельгии назначило Гришу командиром 4–го партизанского полка. Гриша знал французский язык еще со школы. Его партизанский псевдоним - «товарищ Билли». Шлонимский был награжден высшими орденами Бельгии, включая орден короля Леопольда и орден Героя Сопротивления. В 1945 году партизаны соединились с американской армией. Гришу вызвали в штаб на вручение союзнических наград. Там присутствовал французский генерал. Услышав доклад Гриши на французском языке, генерал просиял: «Узнаю изысканное парижское произношение!» Шлонимский поправил генерала: «Днепропетровское произношение. Школа №58 на улице Михаила Фрунзе...».

Когда командир партизанского полка Шлонимский вернулся на Родину, он без проблем прошел все проверки НКВД, и поступил учиться на иняз университета.

В Бельгии Шлонимский–Вологоненко считался национальным героем, и, согласно законам этой страны, перед каждым Рождеством от имени бельгийской королевы национальным героям присылались подарки. Подарок состоял из Библии, новых орденских лент, бутылки коньяка и какой-то просвирки. Еще лежала поздравительная открытка, написанная на французском языке. Вот Гриша и получил в 1948 году такую посылочку.

Его сразу же арестовало МГБ. Шлонимский был осужден «за связь с мировым империализмом», хотя «шили» ему шпионаж, но он ничего не подписал на допросах. Срок ему дали «по-божески», всего 6 лет, возможно, и потому, что не хотели обострять отношения с компартией Бельгии. Жену Шлонимского, Люсю Прилепскую, с грудным ребенком выкинули из квартиры, и они ютились в каком-то холодном подвале. Люся смогла через наших моряков, ходивших в загранплавание, передать в Бельгию письмо и сообщить о аресте мужа.

Когда в Бельгии узнали, что Вологоненко посадили, то были обращения от КПБ и от правительства Бельгии к советскому правительству с требованием объяснить ситуацию.

В бельгийских газетах появились статьи о герое-партизане «товарище Билли», томящегося в сталинских лагерях и фотографии Шлонимского.

Грише сразу прибавили четыре года заключения к первому сроку, чтоб «буржуи лишние вопросы не задавали». Выпустили Гришу только в конце 1953 года, уже после смерти Сталина.

Его реабилитировали, восстановили в партии. Наши наградили его медалью «За отвагу».

В Киев, в середине пятидесятых годов, приехал представитель французского президента Шарля де Голя и вручил Шлонимскому орден Почетного Легиона.

Такая судьба была у моего друга.

Г.К.:
- Краснодарское училище - КАУ - до войны было кажется Зенитным АУ?

И.Д.А.:
- Да. Но в начале войны его перепрофилировали для подготовки командиров для ПТА и на 120-мм минометы. Училище сделали артиллерийско–минометным училищем. Специалистов по 120-мм минометам в училище не было.

Командовал училищем генерал-майор Степанов, наверное самый старый строевой генерал РККА. Степанов был участником еще русско-японской войны. Двухметрового роста, с седой окладистой бородой, он часто собирал курсантов-фронтовиков, и слушал рассказ каждого из нас о том участке фронта, на котором курсанту пришлось принять бой. После говорил: «Ой, хлопцы, не умеете вы воевать! Кто же так оборону держит?!», и рассказывал военные хитрости из своего боевого опыта.

Г.К.:
- Насколько сильной была подготовка курсантов?

И.Д.А.:
– За шесть месяцев учебы нас хорошо подготовили к войне на 120-мм минометах.

Был еще общий курс артиллерийской стрельбы, так что я успел пострелять и из 45-мм, из 76-мм, и даже из гаубицы. Готовили нас очень интенсивно.

Мы не голодали, у училища было несколько колхозов-шефов, которые присылали овощи для курсантов.

Этим и спасались от голода.

В начале мая 1942 года, выпускников одели в солдатское обмундирование, выдали кирзовые сапоги, и я в составе группы из 30 командиров получил направление на Волховский фронт.

Мне присвоили звание младшего лейтенанта, с аттестацией на должность заместителя командира батареи. Наша группа попала в 13-й кавалерийский корпус.

Меня распределили в 828-й отдельный артилерийский-противотанковый дивизион 87-й КД.

76-мм пушки на конной тяге. Комбата Зенкова, через неделю после моего прибытия на фронт, отозвали с передовой. Он был бывший ученый, доцент университета, и был затребован для работы в тылу. Мне пришлось принять командование батареей.

Г.К.
- Трагедию 2-й Ударной Армии Вам тоже довелось пережить?

И.Д.А.:
– Нет, в сам «Любанский котел», я, по своему огромному везению, не попал, хотя больше половины корпуса там сгинуло без вести... А вот пробивать «коридор» к армии Власова, окруженной под Мясным Бором, и держать фланги на переходе, мне пришлось... Долина смерти... Я не смогу найти слов, чтобы передать, что там творилось. Кромешный ад не сравнится с тем ужасом, который нам пришлось увидеть своими глазами.

Мы стояли на прямой наводке и били по немцам, которые из леса, с двух сторон, расстреливали из пулеметов и орудий «коридор», шириной метров триста, по которому бойцы Второй Ударной шли на прорыв.

Лес горит, болото перед нами в огне, неба не видно из-за дыма.

Нас обстреливают и бомбят, все расчеты выбиты из строя уже по третьему разу.

А перед нами многие сотни, а может и тысячи наших трупов. Те, кому посчастливилось выйти из окружения, просто бежали и ползли по трупам своих товарищей. Сплошной настил в два наката из тел убитых и раненых.

Жуткое побоище. Пекло. Всюду трупы. Зловоние...

Я даже летом сорок первого, и после, под Синявиным, под Вороново, в районе рощи «Круглая», в окружении на Одерском плацдарме, на Зееловских высотах - в самых страшных боях не видел ничего подобного.
Мне очень больно вспоминать о тех июньских днях 1942...

Из окружения выходили фактически скелеты, обезумевшие от голода. Им не давали сразу кушать, только по кусочку хлеба и по маленькому черпаку каши. Они сразу съедали эту пайку или прятали ее под болотный мох... и снова вставали в очередь за хлебом. Многие потом умирали в корчах от заворота кишечника. Через несколько дней, тех, кто вышел из окружения нераненым и мог держаться на ногах, снова погнали вперед под немецкие пули в составе сводного ударного отряда. Никто целым из этого боя не вышел...

Все я это видел... И забыть не могу по сей день, хоть и хотел бы...

Давайте сменим тему...

Г.К.:
– Согласно мемуарной литературе, 13-й кавкорпус был расформирован летом сорок второго. Причины называют разные: от потери знамени до утраты личного состава на 95%.

И.Д.А.:
– Я не обладаю информацией о причинах расформирования корпуса.

Я точно знаю, что знамя дивизии вынес на своем теле капитан Боря Гольдштейн, а знамя нашего полка сохранил и вынес из окружения капитан Николай Малахов.

За это Малахов получил орден БКЗ, а Гольдштейну за этот подвиг не дали никакой награды. Фамилия, наверное, у Бори слишком длинная и в наградной лист не поместилась.

Из кавалеристов к зиме создали 327-ую СД, которая после прорыва блокады стала 64-й гвардейской СД. Командовал нашей дивизией генерал Поляков, а корпусом - генерал Гусев.

Нас отвели в тыл на новое формирование 8-й Армии (аналога 2-й УА), которую в спешном порядке тоже создавали вновь. В декабре сорок второго мы были уже в составе 2-й УА.

Меня вызвали в штаб дивизии и приказали создать в нашем 1098-м полку батарею 120-мм минометов. В кавалерийских частях минометы этого калибра ранее на вооружении не состояли.

Г.К.:
- Как формировалась батарея?

И.Д.А.:
- Вместо обычных четырех минометов на батарею, я получил шесть.
Потребовал у начальника артиллерии дать мне образованный народ из всех подразделений полка, чтобы успеть за несколько недель быстро обучить личный состав стрельбе из 120-мм минометов. Прислали человек восемь русских и пятерых евреев. Все грамотные, с определенным образовательным довоенным цензом.

Забрал несколько «стариков» из моей батареи 76-мм.

Прибыли на пополнение батареи и 25 заключенных из лагерей Северного Казахстана. Нашу дивизию тогда на 70% пополнили неамнистированными заключенными, которые были обязаны «искупить вину кровью перед Советской властью» в бою... Мою новую батарею отвели в лес, и я стал обучать бойцов. Примерно 70 человек личного состава, а именно: шесть расчетов по пять человек, остальные - взвод управления, связисты, ездовые и так далее.

Г.К.:
- С уголовным пополнением были проблемы?

И.Д.А.:
- Только по прибытию зэков на батарею.

У нас весь недельный запас продуктов хранился в землянке у повара. Охрану не выставляли. На следующий день после того, как в наши ряды влились "работники ножа и топора" и "специалисты по карманной тяге", утром, повар батареи прибежал и сказал: «Все украли! Остался только чай и немного сахара!» Вывел я батарею на завтрак. Сели мы за длинный деревянный стол. Говорю ребятам: «Провиант мы не уберегли, давайте чаи гонять. Сахарок, слава Богу, имеется, а через недельку, может, нам подкинут крупы и сухарей». Попили чайку. В обед - «поели» чайку. Вечером – «заморили червячка» чаем.

Утром повар подходит и шепчет мне на ухо: «Почти все продукты на месте».

В строю стояли несколько зэков из пополнения с синяками на лицах. Спросил их: «В рукопашную, что ли, ходили?» В ответ все, как один, заявили: «Упал в темноте в землянке, ударился о бревно»... Говорю им: «Вы у нас летчики, а не минометчики. Ночью в землянках летаете... Приятного всем аппетита!»

Да и сам я был, как говорится, «свой в доску», относился к солдатам без чванства и спеси.

Есть еще один аспект: мелкой шпаны среди них почти не было. Верховодил этой группой «пахан в законе», бывший командир партизанских соединений и комбриг времен Гражданской войны, сибиряк Смирнов. Он был осужден в начале тридцатых годов по «бытовой» статье, и со временем, в лагерях поднялся круто вверх в уголовной иерархии, имея среди уголовников непререкаемый авторитет. Смирнов был порядочным человеком.

Среди прибывших зэков было человек восемь, сидевших в лагерях по «политической» 58-й статье. Люди приличные и культурные.

Я был вправе подать на зэков документы на амнистию за мужество, проявленное в боях, что и сделал уже в сентябре сорок второго.

Г.К.:
- Разве «политических» отправляли на фронт?

Я встречался неоднократно с бывшим командиром штрафников Ефимом Гольбрайхом. Он утверждает в своем интервью, что ни разу среди заключенных, прибывших в его штрафную роту, не было «врагов народа», осужденных по 58-й статье.

И.Д.А.:
– У нас они были и в немалом количестве. Правда, со сроками заключения не больше восьми лет. Среди прибывших на батарею зэков было три еврея. Я немного удивился вообще-то, евреи - народ законопослушный, да и на «типичных одесских бандитов с Молдаванки» эти люди не были похожи. Любопытство взяло верх. Папки с личными делами заключенных лежали у меня в землянке. Решил почитать. И выясняется, что треть из прибывших была осуждена по 58-й статье, но перед отправкой на фронт им сделали пересуд и переквалифицировали политическую статью на бытовую. Из «врагов народа» сделали друзей трудового народа, винтовку в руки и вперед - «защищать завоевания Советской власти».
Приведу примеры, по тем же трем ребятам, о которых я только что рассказал.

Один из них, совсем молоденький парнишка, на фронт прибыл без пересуда (!), осужден на «пятилетку», как ЧСИР - «член семьи изменников Родины».

Другой, бывший лейтенант, командир пожарного взвода (или расчета) на военном аэродроме. Осужден по 58-й статье за то, что немецкие бомбардировщики сожгли аэродром, а его взвод не смог потушить огонь.
По пересуду – статья «за халатность».

Третий - в августе сорок первого вышел из окружения. На допросе в Особом Отделе пришиб особо ретивого и наглого следователя табуреткой, но не насмерть. Статью с 58-й, пункт «террор», поменяли на «политическое хулиганство». Его звали Борис Хенкин, с ним мы случайно встретились уже здесь, лет десять тому назад.

Было еще несколько человек, как тогда говорили, анекдотчиков - «за язык», первоначально осужденных за «контрреволюционную агитацию и пропаганду».

Г.К.:
- Кто из этого «лагерного» пополнения Вам еще особенно запомнился?

И.Д.А.:
– Комбриг Смирнов. Уникальная личность. Унтер-офицер в Первую Мировую, человек без образования, но одаренный. В Гражданскую войну он был назначен главкомом Троцким командовать бригадой. За храбрость Смирнов был награжден золотым именным оружием лично Троцким.

Мы с ним вдвоем часто вели откровенные беседы. Многое о своей жизни он мне рассказал, на многое открыл глаза. Троцкого он боготворил, говорил мне, что, если бы не Лев Давидович, не было бы Советской власти и Красной Армии.

Умел Троцкий войска организовать и на бой их воодушевить.

Это вам не Ворошилов с маузером под Лугой...

Выжил ли Смирнов на войне, я так и не знаю точно.

Своеобразным человеком был Смолькевич, ставший у нас радистом. Смелый, толковый, умеющий рисковать. Родом был из Смоленской области. Он выбыл по ранению в начале сорок третьего, и мы с ним одно время переписывались. Помогли ему получить орден Красной Звезды, к которому он был представлен за прорыв блокады.

Саша Шайхутдинов, до войны жулик–«фармазон». Была одна история, что за потерю батарейной лошади при бомбежке, меня могли отдать под суд. Тогда Шайхутдинов украл коня на конюшне у комдива. И меня спас, и честь батареи. Это очень интересная история, но расскажу ее как-нибудь в следующий раз. Саша выжил. Нашел меня после войны и написал в письме, как погибла моя батарея и мои последние «волховские старички» в начале сорок пятого года под Кенигсбергом.

Г.К.:
- Каков был командный состав батареи?

И.Д.А.:
- Мой заместитель, младший лейтенант Серго Георгиевич Мелькадзе, грузин, очень смелый офицер, войну начинал кадровым солдатом, рядовым кавалеристом.

Убит в бою в марте 1943 года.

Командир взвода - Лев Либов. Еврей, бывший музыкант. Хороший, смелый и душевный человек. Был тяжело ранен в конце войны.

Выжил он или нет, я так и не узнал.

Командир взвода - татарин Саша Камалеев, славный парень. Был тяжело ранен и, по слухам, умер в госпитале после ранения.

Очень запомнился Ламзаки, грек из Крыма, талантливый поэт, отличавшийся снайперской стрельбой. В августе сорок третьего он был еще жив. Потом меня ранило, в свою дивизию я не вернулся, и что стало с Ламзаки, мне не известно. Хенкин и Шайхутдинов тоже не знали о его дальнейшей судьбе.

Политруком батареи был бурят. Но вскоре вышел приказ «о сохранении малых народов Севера», и его по ошибке, под этот приказ, перевели в тыловую часть. Политруком после него стал простой солдат, пожилой ленинградский рабочий, Борис Николаевич Щелкин. Прекрасный человек.

Он собирал личный состав батареи, приносил газету с очередной статьей любимого нами Эренбурга и говорил: «Узнаем, что нам пишет Илюша». Читал статьи, как хороший актер. Никакой другой «комиссарской пропагандой» он бойцам голову не забивал, прекрасно осознавая, что «зэкам политрук не нужен!».

После моего ранения батареей командовал Василий Иванович Сухов, погибший в сорок пятом.

О многих ребятах еще можно вспомнить...

Г.К.:
- Вы сказали, что батарея была многонациональной. Возникали ли конфликты на этой почве?

И.Д.А.:
– Такого не было и в помине. Большинство солдат на батарее были русские.

Но, например, было восемь евреев: Гринберг, Гольдштейн, Вассерман, Либов, Хенкин, и другие... Пришел к нам боец Гриша Орлов, вроде, внешность славянская и фамилия русская, а выясняется, что он тоже еврей. Был грек, грузин, несколько узбеков.

Было три украинца: Горбенко, Иваница, Коцубинский. Три татарина: Саша Камалеев, Саша Мухаметжанов, Шайхутдинов. Была большая группа казахов - 10 человек. Так что, наша батарея выглядела настоящим интернационалом. Мы были одной семьей. Батарею в полку называли «Изина батарея». Даже Мехлис, когда это услышал, отреагировал адекватно.

Солдатам из далеких азиатских кишлаков и аулов было трудно адаптироваться в волховских лесах и болотах. Да еще языковой барьер...

Мы старались хоть как-то обрадовать их. Срубили беседку, назвали ее чайханой, и даже раздобыли пиалы для чаепития! Но настоящий праздник им устроил Мелькадзе. У нас в дивизии, в ДОПе (дивизионный обменный пункт), был начальником его земляк из Грузии.

Он дал Мелькадзе маленький мешок с рисом и морковь. Повар сварил для солдат плов с кониной. Вам не понять сейчас, как были счастливы в ту минуту наши товарищи по оружию - казахи и узбеки.

Г.К.:
- Насколько сложно было применять 120 мм минометы в болотно-лесистой местности?

И.Д.А.:
- Основная роль в войне в обороне на Волховском фронте отводилась артиллерии.

Танки просто тонули в болотах. Их зачастую зарывали в землю по линии обороны, используя в качестве ДОТов. Да, и на весь наш фронт, как я помню, было всего четыре танковых бригады. Саперы вырубали просеки в лесах, чтобы как то обеспечить доставку на передовую всего необходимого для жизни солдат и для войны.

Кругом непроходимые топи. Дорог не было, настилали гати, и по этим настилам везли на передовую боеприпасы и еду. Чуть машина в сторону «уходила» с настила, так сразу ее засасывало в трясину. Снаряды были на вес золота. Я помню, что когда еще был комбатом на 76-мм, сколько нервов мне стоило, чтобы выбить у начальника артиллерии дивизии майора Плиева два полных боекомплекта. Связь прокладывалась зачастую тоже по гати и была отвратительной. Линейная кабельная связь постоянно рвалась.
Рация у нас была, но радиста не было. Хорошо, что хоть Либов в радиосвязи разбирался, а потом, он, и двух солдат обучил работать на рации.

Применять 120-мм минометы в болотах было крайне сложно. Минимальная дальность стрельбы этих минометов всего 500 метров. Но стрелять по ближним целям они могли только с твердого сухого грунта, иначе после третьего выстрела «пятка» миномета из-за сильной отдачи полностью уходила в землю, даже если мы и использовали «щиты» из досок, подкладывая их под миномет. Там же земля, как «кисель». Ставили нас всегда на открытых позициях, на прямую наводку, на высотках, или в 100 метрах за позициями пехоты. После каждого выстрела, за миной тянется дымный шлейф, полностью демаскирующий расчет миномета. Миномет тяжелый, моментально поменять позицию нереально, да и никто нам этого тогда не позволял. Вот и получали сразу от немцев в ответ ураганный огонь по батарее...

А если немцы в 300-х метрах от тебя, то тогда вообще шансов выжить нет.

Миномет на прямой угол не поставишь, он сразу опрокинется.

Несколько раз батарейцам пришлось вступать в стрелковый бой, в качестве обычной пехоты. Один раз на наши огневые позиции, на рассвете, вышла немецкая разведгруппа из двенадцати человек, и мы их быстро убили. Зеки мои не растерялись. Повезло нам в том бою.

Г.К.:
- Что Вы предпринимали, чтобы как-то спастись в данной ситуации?

И.Д.А.:
- Заставил вырыть траншеи в полный рост, вместо ячеек.

Ставил минометы в воронки, чтобы как-то уменьшить потери. И еще много «нюансов».

Примеры хотите? Когда ставят минометы 120-мм на прямую наводку, потребовать от начарта письменный приказ.

Изредка это действовало, начальник артиллерии или командир полка начинали задумываться, стоит ли гробить батарею, есть ли необходимость выводить артиллеристов на открытое пространство на глазах у немцев?

Это в пехоте за потери ни с кого не спрашивали, а в штабе артиллерии могли поинтересоваться, каким образом была утрачена матчасть? Но людские жизни, судьба расчетов их не особо интересовала. Мы для них были – «личным составом», понятием неодушевленным. Погибнет батарея, - для начальников ничего страшного не произошло, заводы на Урале работают – пришлют новые орудия, а военкоматов и народа в России хватает - «наскребут» в армию новых людей.

Г.К.:
- Бои за Вороново в августе-сентябре сорок второго года Вам чем-то запомнились?

И.Д.А.:
- Классическая бойня. Я все время находился в пехотных порядках, для корректировки огня. Снова толпы солдат гнали в лобовые атаки, и снова, потеряв всю пехоту, наши откатились назад. Когда мы взяли Вороново, я смотрел назад на поле боя и с трудом смог осмыслить увиденное. Опять – трупы, трупы, трупы. На каждом метре земли...

Мне пришлось неоднократно вести там пехоту в атаку. Бежим вперед «в штыки», кричим «ура!», захлебываемся в своей крови. А потом немцы, молча идут в контратаку, выбивают нас с захваченных позиций. Дошло до того, что я пистолет все время держал в руке, чтобы успеть застрелиться и не попасть в плен.

И батарее моей там досталось, на прямой наводке. Погибло шесть человек, тяжело ранено восемь. Толку от захвата Вороново не было никакого!.. Все равно пришлось его оставить...

Просидели до января в обороне. Страшно голодали.

Г.К.:
- За прорыв блокады Ваша дивизия стала гвардейской. В воспоминаниях одного из участников прорыва под Синявиным, прочел одну фразу – «...в дивизии, за неделю боев, осталось в строю всего 300 человек...». Что там происходило? С пением «Интернационала» на пулеметы, как на Ленфронте?

И.Д.А.:
- 1 января 1943 года, мы, двадцать человек артиллеристов и пехотных командиров из состава нашей дивизии, прибыли на передовую, готовить передачу линии обороны. Наносили огневые точки, сверяли карты, намечали места для скрытого развертывания артбатарей.

10 января дивизия сосредоточилась на позициях. В дивизии создали штурмовой отряд из добровольцев. 200 человек, почти все из зэков. Отрядом командовал мой друг, замкомбата, капитан Борис Гольдштейн, человек огромного роста и физической силы, по прозвищу «Боря-полтора медведя».

Немецкая оборона на нашем участке создавалась 16 месяцев, и протаранить ее было неимоверно сложно. Утром 12 января 1943 началась долгая артподготовка, под прикрытием которой, вслед за огневым валом, штурмовая группа подползла к 1–й линии немецких траншей и в 11-00 стремительным броском, в рукопашной схватке захватила часть траншеи. А потом пошли густыми цепями стрелковые батальоны. Я не помню, чтобы из репродукторов по линии фронта раздавалось пение «Интернационала»...

А у немцев, там сплошная линия ДОТов, которые не удалось подавить во время артподготовки. И каждый метр земли пристрелян немецкой артиллерией и пулеметчиками. Минные поля. Опять груды убитых тел...

И тут наш комполка Корягин «отличился»... Если первую линию немецкой обороны мы на своем участке взяли относительно «малой кровью», то потом...

Г.К.:
- О чем речь?

И.Д.А.:
– Командир полка, майор Корягин Сергей Михайлович, был очень опытным воякой, но абсолютно безграмотный в военном деле. Ходил с орденом БКЗ на груди, еще за Гражданскую войну. Вечно пьяный, уже несколько раз разжалованный из подполковников в майоры за «подвиги на алкогольной ниве», Корягин был типичным «горловиком», и умел только материть подчиненных и орать: «Вперед, вашу мать!». Его командный потолок был не более чем командование ротой, но Корягину доверяли полки. Угробить свой полк за час-другой для него было плевым делом. Корягин был лично храбрым человеком, сам шел всегда впереди, но взаимодействие частей в бою или применение артиллерии, для него было «темным лесом». Вы даже не представляете сколько наших потерь на совести таких «горловиков»!

Наш начальник штаба, умный и хитрый Кузнецов, всегда руководил боем вместо Корягина. Да и наш комиссар в какой-то степени удерживал комполка от «пьяного геройства». Но Кузнецов погиб в первые минуты наступления... Комиссара убило тоже.

Когда наши ворвались в первую немецкую траншею, от группы Гольдштейна осталось меньше 15 человек. Сам Боря получил пулевое ранение в лицо. Его унесли в санбат и там ему вручили орден Красного Знамени.

Солдаты сразу же расположились в шикарно оборудованных теплых немецких блиндажах и землянках, поразивших нас своей благоустроенностью. Кто-то сразу начал отмечать успех.

Повторяю, там был пристрелян каждый метр земли. Я понял, что произойдет дальше. Приказал немедленно, всей батарее, расположиться в свежих воронках от наших авиабомб. Люди смотрели на меня с недовольством, но через двадцать минут им представилась возможность оценить правоту моего решения. Немцы нанесли мощнейший артудар по бывшей «своей» первой линии. Каждый снаряд ложился точно. За год с лишним, проведенный на одном месте, немцы хорошо знали каждую складочку земли, и на пристрелку им времени не требовалось...

Тут и пришел смертный час для многих солдат полка...

Но рощу «Круглая» брать полностью надо! Приказ дойти до рабочего поселка №5 и №7 - никто не отменял. И повел Корягин людей вперед...

С нами шла танковая бригада, в которой к вечеру не осталось ни одного целого танка.

Уже на третий день непрерывного штурма, в полку были убиты и ранены все офицеры-артиллеристы, кроме меня. Погиб начальник артиллерии майор Дуванов, вместе со своими помощниками. Прямое попадание снаряда в землянку, где артиллеристы находились. В первый же день наступления были ранены командиры батареи 76-мм Ващугин и батареи 45-мм Васин. Погибли все командиры стрелковых батальонов.

Мне пришлось принять командование артиллерией полка. Но чем командовать!?

Свою батарею я еще как-то смог уберечь, потери в ней были всего 40%, да и своих батарейцев я в пехоту не отдал... На батарее 76-мм осталось десять человек, но орудия уцелели.

Приполз под огнем на батарею 45-мм. Все убиты.

Только разорванные и обгорелые трупы на огневой позиции.

Вижу из уцелевшего орудия находится один живой боец, до сих пор помню, как его звали.

Сергей Поликарпович Иванов.

Иванов в одиночку заряжал пушку и вел огонь из «сорокопятки». Вместе с ним стали стрелять. После, я набрал в полковой батарее 76-мм несколько добровольцев на помощь Иванову.

Я представил Иванова к ордену БКЗ, а ему дали всего лишь медаль «За боевые заслуги».

На пополнение стрелковых подразделений прислали все дивизионные тылы. Ездовых, кладовщиков, писарей, поваров, сапожников и даже работников дивизионной почты и редакции газеты. Всех!.. Не тронули только дивизионную хлебопекарню.

Остатками рот командовали сержанты. Немцы постоянно контратаковали, били по нашим флангам. 18 января 1943 в полку, не считая артиллеристов, оставалось в строю сержантов и рядовых - 56 человек!.. Пять офицеров на весь полк. Соединяться с ленинградцами было уже некому. Нас сменили лыжники и 80-я СД. Только на лыжах там невозможно было пройти. Вся земля была изрыта снарядами и бомбами, снега не было видно нигде.

Очень высокую, страшную цену мы заплатили за прорыв блокады...

19 января нас отвели в тыл. Я спрашивал себя – как мне удалось уцелеть в этих боях?.. и не находил ответа...

Г.К.:
- Чем было отмечено Ваше участие в этих боях?

И.Д.А.:
- Медалью «За отвагу».

Представили всех трех командиров батарей полка к орденам Александра Невского. Ващугин и Васин эти ордена получили, а на мое представлении в штабе дивизии отреагировали следующим образом: «Это орден православного святого, и нечего его еврею давать!» Подробности этого эпизода мне рассказали в полном объеме.

Тогда же в январе, мне присвоили звание старшего лейтенанта.

Г.К.:
- Что произошло с Вами дальше?

И.Д.А.:
- До середины февраля мы были на переформировке. А потом опять в наступление, но уже безуспешное. Была даже попытка отправить наш 191-й гвардейский стрелковый полк в рейд по немецким тылам, но... из этого ничего не получилось. Мы прорвались вместе с танкистами к железной дороге Мга – Кириши, и нас отрезали от своих частей. Никто к нам на помощь не пробился... Опять жуткие бои, опять страшные потери.

Все без толку...

Только снова полк потеряли. Если я вам расскажу детали тех боев... Лучше не надо... Поверьте, лучше не надо... В который раз нас бросили врагу на съедение...

Тогда же погиб мой близкий друг Мелькадзе.

Нас переместили под Синявино. До августа сорок третьего года мы снова непрерывно атаковали немецкие позиции. А потом меня ранило.

Г.К.:
- Обстоятельства ранения?

И.Д.А.:
- По всей линии фронта свирепствовали немецкие снайперы-«кукушки». На одном маленьком участке они нам вообще житья не давали. Решили мы там порядок навести.

С НП командира роты, я не видел хорошо немецких позиций и участок леса, из которого велся беспощадный снайперский огонь. Приполз к бойцам в окоп боевого охранения. До немцев 70 метров. Наблюдаю осторожно в бинокль за лесом. Немцы все время бросают гранаты в нашу сторону, но докинуть не могут. Далековато.

Меня оттащили назад. Зрение было утрачено...

Я оказался в ленинградском госпитале №711 при АМН, в специализированном офтальмологическом отделении. Сделали мне несколько операций на левом глазу. Через два месяца зрение слева начало частично восстанавливаться.

Атмосфера в отделении была страшная. Десятки слепых молодых ребят. Было немало случаев самоубийств, люди предпочитали смерть, но никто не хотел жить слепым калекой... Там я впервые закурил от жуткого напряжения, так до сих пор «смолю» по две пачки в день...

Через несколько месяцев меня отправили долечиваться в подмосковный санаторий РККА в Раменское. Начальником санатория был Андрей Свердлов, сын Якова Свердлова.

Там я познакомился и подружился с замечательным человеком. Калмык, раненый в ноги. Старший лейтенант Пюрья Мучкаевич Эрдниев, награжденный медалью «За отвагу». Ему ампутировали одну ногу. До войны он успел закончить МГПИ, а после нее, как и я, стал директором школы.

При выписке из санатория Эрдниев получил предписание тоже отправиться в Якутию.

Его как-то срочно вызвали зимой в Якутск, в НКВД. Надо было пройти сорок километров.

И Эрдниев пошел пешком, на протезе. Попал в метель, его занесло снегом. По счастливой случайности его обнаружили в сугробе, откачали. Выяснилась после причина срочного вызова. Эрдниеву должны были вручить орден Красной Звезды, разыскивавший его с фронта. После смерти Сталина, Эрдниев вернулся в Калмыкию, стал доктором педагогических наук. Самое интересное, что наши сыновья в конце шестидесятых годов попали служить в армии в одну часть, и тоже крепко подружились. Благодаря этой встрече я снова нашел Эрдниева.

Кстати, когда я служил на 1-м БФ, то своих двух калмыков из разведбатареи, я по договоренности с ПНШ по учету личного состава записал узбеками, чтобы воспрепятствовать их высылке в Сибирь.

Г.К.:
- Вы были комиссованы из армии по ранению?

И.Д.А.:
- Нет. Я был признан медкомиссией «годным к службе в тылу» и направлен служить командиром батареи морских орудий в Охрану Водного Района ЛВМБ. Но я не чувствовал себя в «своей тарелке». Для командования тяжелыми дальнобойными морскими орудиями нужна специальная подготовка, которой у меня не было. Обратился с рапортом по команде с просьбой о переводе в другую часть и вскоре был направлен в 46-й артиллерийский запасной полк, дислоцированный в Парголово. Полк располагался еще в царских казармах. Мне дали двухкомнатную квартиру в поселке. ЗАП готовил артиллеристов и минометчиков из пехотинцев, выписанных из госпиталей. Мобилизационный ресурс Ленинграда был давно полностью исчерпан, и молодых призывников у нас почти не было. Месяц подготовки, маршевая рота - и на фронт. Люди в ЗАПе голодали, хоть и блокада давно была прорвана. Большинство командиров в ЗАПе просидело всю войну в тылу, и появление в полку раненых фронтовиков на замену воспринималось ими с недовольством. Для «тыловиков» это означало одно: «бери шинель... и в бой за Родину!»... Воевать они не очень хотели, у всех семьи, а тут - «мы сваливаемся на их головы»... Атмосфера была недружелюбной.

Скучно мне там стало. Подал несколько рапортов с просьбой о отправке на передовую.

Летом 1944 года меня вызвали к генералу, набиравшему опытных артиллеристов на 1-й БФ для организации отдельных разведывательных батарей управления огнем. Побеседовал со мной. Нас отобрали девять человек со всего Ленфронта. В начале сентября я уже был под Варшавой, в 169-й гаубичной бригаде, в 14-й артиллерийской дивизии прорыва РГК под командованием генерала-майора Брюханова.

Г.К.:
- Вы честно провоевали к тому времени полтора года, несколько раз ранены, потеряли глаз в бою. Солдат с таким увечьем сразу «комиссовывали по чистой». Офицеров с утраченным зрением на один глаз использовали только в тылу. Примеры летчика-штурмовика лейтенанта Драченко и пехотинца майора Рапопорта из РККА, японца летчика–истребителя Сабуро Сакаи или английского спецназовца Моше Даяна, продолживших воевать после подобного ранения на «передке», скорее всего, исключение из правил. Почему Вы решили вернуться на фронт?

И.Д.А.:
- Причин тому несколько.
Во-первых, скучно в тылу.

Во-вторых, когда видели, что еврей находится в тыловой части, то сразу антисемиты начинали драть глотку: «Евреи в Ташкенте прячутся!» И неважно, что рядом с тобой в тылу будут служить сто украинцев, двести пятьдесят русских или тридцать семь узбеков.

Указывать пальцем будут только на еврея.

И обвинят в недостаточном патриотизме или в желании увильнуть с передовой только еврея... По «старой русской традиции»... Для отдельных «товарищей» было легче сдохнуть или повеситься на ближайшем лесном суку, чем признать тот факт, что евреи воюют не хуже других, а в сорок первом году и в сорок втором году зачастую воевали лучше многих...

В этом ЗАПе антисемитизм был махровым.

Когда я услышал, как командир ЗАПа, по фамилии Горохов, сказал своему ПНШ, еврею-инвалиду с покалеченной на фронте ногой, фразу: «Ты мне что тут за порядки развел, как в местечковой синагоге?», то понял сразу - в этом полку мне делать нечего...

Г.К.:
- И часто Вам приходилось слышать в свой адрес подобные высказывания про «евреев в Ташкенте»?

И.Д.А.:
– Лично мне - нечасто. На передовой я вообще такую чушь не слыхал.

Когда речь идет о жизни и о смерти - никто своих товарищей по национальности не делит.

Во всех частях, где мне пришлось воевать, было немало евреев. Если бы там кто-то вслух позволил себе подобные речи, мы бы его в скором времени обязательно «успокоили».

В конце войны, у меня в разведбатарее тоже хватало евреев: командир разведвзвода лейтенант Радзиевский, разведчик Саша Заславский, еще пару человек.

Никто из нас свою национальность не скрывал. Люди видели, как мы воюем и даже самые ярые юдофобы помалкивали.

А насчет обожаемой «тыловиками», шкурниками и базарными пьяницами фразы: «... евреи прячутся от войны в Ташкенте...»

Действительно, в Средней Азии сконцентрировалось много эвакуированных евреев.

Но трудно объяснить каждому жлобу, что в Среднюю Азию были эвакуированы триста тысяч польских и румынских евреев-беженцев: женщин, детей, стариков, которые не имели советского гражданства и молодые мужчины из беженцев не подлежали призыву в Красную Армию... Иностранцы...

В армию Андерса их брали крайне редко. Больше двадцати тысяч польских евреев ушло добровольцами в советскую армию еще до сорок третьего года, остальные были призваны в 1943 году в Войско Польское.

В 1946 году бывшим польским гражданам разрешили вернуться в Польшу, а оттуда многие сразу уехали в Палестину. Вот и появились во время израильской Войны за Независимость так называемые «русские батальоны», составленные из польских и литовских евреев, бывших опытных бойцов Советской Армии, прошедших от Сталинграда до Берлина.

Бывших подданных «боярской Румынии» стали призывать только в сорок четвертом году, но они считались «неблагонадежными» до конца войны, и половину из них направляли служить на Дальний Восток или в строительные батальоны.

Но дешевый миф продолжает жить: «Все евреи воевали в Ташкенте!»

Г.К.:
- А случай с орденом Александра Невского? Или история с Вашим представлением на высшее звание ГСС, за бои на Одерском плацдарме, когда Вы два раза вызвали огонь на себя, отбивая немецкую танковую атаку? Вместо звания Героя Советского Союза Вам дали только орден Красной Звезды. Ответ из центрального архива передо мной на столе лежит.

Наградной лист на ГСС до сих пор небось целехонький, с резолюцией командующего фронта: «Заменить!» в архиве МО пылится. Обидно было?

И.Д.А.:
- Мне сейчас 84 года (интервью было взято в 2006 г. – от редакции «ВО» ). Неужели вы думаете, что по прошествии стольких лет после окончания войны, меня сейчас волнует наградная тема и все, что с ней связано? Да и тогда, мне было важно только одно: не что дали, а за что дали.

А историю с представлением на ГСС я даже не хочу обсуждать. Я не думаю, что если бы на моем пиджаке висела Звезда Героя, то я был бы в жизни более счастлив...

Давайте следующий вопрос.

Г.К.:
- Что представляла из себя отдельная разведывательная батарея управления огнем?

Кто из личного состава разведбатареи Вам особо запомнился?

И.Д.А.:
- Такая батарея создавалась в единственном числе на всю дивизию РГК.

Мы находились в составе 169-й ГАБ.

Четыре взвода: взвод разведки (включая отделение инструментальной разведки), взвод линейной связи, взвод радиосвязи с тремя рациями, топографический взвод. У нас не было взвода «звуковой разведки». По списку на батарее числилось около семидесяти человек, но в наличии было чуть больше сорока. Все три связистки, числившиеся в радиовзводе, давно стали ППЖ у разного начальства, и на батарее мы их ни разу не видели. Было еще человек двадцать «мертвых душ». По всем спискам солдат числится под моим командованием, а на самом деле служит в обслуге в штабе дивизии каким-нибудь заштатным писарем, поваром, или обшивает и бреет начальство. Я не стал требовать возвращения «сачков» на батарею. Легче воевать без подобного балласта. Бог им судья...

Подготовили у себя на батарее двадцать человек, способных работать на рации.

Разведвзводом командовал Радзиевский, родом из Запорожья. Командиром радиовзвода был Ваня Сидоров. На батарее был свой замполит по фамилии Сидоренко. Был у нас еще один офицер, старший лейтенант, горький пьяница, живший до войны в Подмосковье. Он поражал меня смелостью и категоричностью в своих высказываниях о войне и «нашем доблестном командовании». Он казался хорошим человеком, но... позже, выяснилось, что этот старший лейтенант все время «стучал» на нас в политотдел и «особистам». Когда обнаружилось, что мы имеем дело с провокатором и «стукачом», когда мы раскрыли «засланного казачка», то его немедленно перевели в другую дивизию... Успели «особисты» подсуетиться.

На батарее служили очень храбрые ребята-разведчики: Сергей Сурков, Василий Веденеев, Иван Соловьев, Александр Заславский. Этих ребят я всегда брал с собой на передовую в самое пекло, и они меня не подводили.

Г.К.:
- Насколько мощной была Ваша 169-я Гаубичная Артиллерийская Бригада?

Кто командовал бригадой?

И.Д.А.:
- В бригаде было шесть дивизионов. Дивизионы 122мм, 152мм, и четыре дивизиона ПТА - 76-мм, в каждом дивизионе по три батареи. Но если в батареях 122-мм и 152-мм было по четыре пушки в каждой, то батареи 76-мм были шестипушечного состава. В оперативном подчинении бригады всегда находился дивизион «катюш». Во время ведения боя бригада выставлялась обычно на один километр линии фронта.

Так что вы сами можете представить, о какой огромной силе идет речь.

Бригадой долгое время командовал полковник Петр Васильевич Певнев. В 1937 году майор Певнев был репрессирован и арестован. Его не посадили и не расстреляли, а просто понизили в звании, а потом и уволили из армии. Повезло человеку. Войну Певнев начинал в звании капитана. Он был грамотным артиллеристом. После войны командование бригадой принял полковник Главинский.

Г.К.:
- Как Вы оцениваете роль комиссаров на войне?

И.Д.А.:
- Я не встречал среди них ярких личностей после 1942 года.

В нашем 191 гв. СП, комиссары менялись каждый месяц, Корякин их терпеть не мог.

Я не помню, чтобы после лета сорок второго на моих глазах какой-нибудь комиссар со «шпалой» в петлице лично повел солдат в атаку.

А всякие там агитаторы полков занимались только лекционной пропагандой.

До введения единоначалия в армии вообще было невыносимое положение. Командир с комиссаром части пишут вместе боевое донесение, но комиссар еще строчит отдельно политдонесение в свои инстанции. Вот и крутится командир, как «жареный карась на сковородке», ломая голову, что там за компромат политрук на него «накатал». То ли комиссара орденком задобрить, то ли нового политработника выпросить.

В артбригаде все замполиты прибыл на фронт в 1944 году с Дальнего Востока. Их называли «дети Апанасенко». Командующий ДВКА Апанасенко требовал от всех политработников служивших на Востоке досконального знания боевой техники и оружия своего рода войск. Например, комиссар артполка проходил долгую специальную артиллерийскую подготовку и мог спокойно заменить командира полка, если тот вышел из строя в бою.

На фронте они быстро занимали строевые должности, заменяя погибших командиров. Так, например начальником штаба 169-й ГАБ стал бывший политрук майор Миронов. Но возвращались из госпиталей или прибывали на фронт кадровые артиллеристы-профессионалы на строевые командные должности, и бывших политработников снова возвращали «на раздачу листовок и партбилетов».

В моем стрелковом полку был молодой командир роты Вася Ворошилов, москвич. Его назначили комсоргом полка. Но, он так и не смог поменять стереотип поведения пехотного командира, всегда шел первым в атаку и был вскоре убит.

Но, в общем, как и у многих солдат воевавших на передовой, мое отношение к политсоставу осталось весьма и весьма прохладным.

Когда я слышал их призывы: «За Сталина!», то мне было трудно сдерживать мат.

Никто не воевал лично за Сталина! Народ воевал против Гитлера!

Люди воевали за свою землю!

Г.К.:
- С работниками СМЕРШа приходилось сталкиваться вплотную?

И.Д.А.:
- Без этого не обошлось. Та еще была публика...

Расстрелов на Волховском фронте мы насмотрелись вдоволь.

Там за любую мелочь была одна мера наказания – расстрел... Деревню не взял – расстрел. Позицию оставил – расстрел... И так далее...

Даже за потерю саперной лопатки могли отдать под суд трибунала.

Да и в конце войны «особисты» ленью не отличались...

Помню одного лейтенанта из нашей бригады арестовали и судили в трибунале за анекдот. Содержание анекдота следующее.

Москва, вокзал, поезд опаздывает на сутки.

Спрашивают коменданта вокзала: «В чем дело, почему такое большое опоздание?».

В ответ: «Что поделать... Война»...

Берлин, вокзал, поезд приходит раньше расписания на десять минут.

Спрашивают коменданта вокзала тот же вопрос. В ответ: «Что поделать... Война»...

Спрашивается, что криминального и антисоветского в таком анекдоте?

Но свои три месяца штрафбата этот лейтенант схлопотал, с подачи нашего «особиста» за «вражескую пропаганду»...

На Одере пьяный «особист» все время спал в моей землянке, боясь в одиночку вылезти на свет божий, чтобы не получить пулю в спину. У «особистов» даже был приказ «о самоохране», запрещавший передвигаться без вооруженного сопровождения в любое время суток.

Ведь с «особистами» сводили счеты при любой возможности. Я такие случаи помню...

И помню очень хорошо.

Много еще чего можно сказать на эту тему, только зачем сейчас об этом говорить...

Г.К.:
- Вы начинали войну в сорок первом, были среди тех, кто принял на себя первый удар фашистского врага. Какие ощущения Вы испытывали, воюя на немецкой земле?

И.Д.А.:
- А какие чувства должен испытывать солдат сорок первого года, дошедший до проклятого Берлина?

Конечно, я гордился и был счастлив, что дошел до фашистского логова.

Но до самой последней минуты войны, я не надеялся выжить, и ждал «своей» пули или осколка. Слишком много моих товарищей погибло прямо на моих глазах на войне, так что у меня не было причин вдруг уверовать в свою неуязвимость.

На кюстринском плацдарме я лежал с двумя разведчиками и радистом на земле между немецкими танками, вызвав уже не в первый раз огонь бригады на себя, и понимал, что сейчас меня убьют. Стрелковый батальон, в котором я находился, уже погиб почти полностью. Никакого особого страха перед смертью в эту минуту я не испытывал, слишком часто меня на войне уже пытались убить. Два с половиной года на передовой!..

Только одна мысль в голове: «Как же так! Совсем немного до Берлина не дошел...»

Я был свидетелем и непосредственным участником прорыва на Зееловских высотах. Вся земля перед нами была изрыта воронками бомб и снарядов, из которых торчали руки и ноги наших убитых солдат, клочья разорванных человеческих тел на каждом метре...

Двадцатого апреля мы вошли с боем в Берлин. Город горел. Висел огромных размеров плакат: «Берлин остается немецким!» Из окон торчали белые флаги.

Идем неумолимо вперед, а рядом, из горящего дома, кто-то кричит по-немецки: «хильфе!» (помогите!), но никто из нас не замедлял шаг.

Вершилось справедливое возмездие.

Я смотрел на лица немцев, на их богатые дома, на ухоженные красивые улицы, и не мог понять: зачем они затеяли войну?!

Что им не хватало?! Зашли в какой-то двухэтажный особняк, устроили в нем НП. Обстановка в доме, по нашим понятиям, была более чем шикарной. Хозяин дома работал простым машинистом на железной дороге.

Один из моих разведчиков до войны тоже был железнодорожником. Он пребывал в состоянии шока и говорил мне: «Я всю жизнь горбатился на «железке» и ни разу вдоволь досыта не ел. Нажил маленькую комнатенку на всю семью в гнилом бараке, а тут...»

26 апреля 1945 нашу бригаду вывели из города и перебросили в направлении Эльбы. Я помню, как через два дня мы встретились с союзниками-американцами. Меня штаб бригады послал вперед на «виллисе» разведать обстановку и выяснить, где наша пехота. Там и встретились с воевавшими на «Втором Фронте». Кавалеристы, первые встретившие союзников, за какой-то час уже успели научить всех американцев фразе на русском языке: «Водка есть?» Выпили от души вместе с лейтенантом Альбертом Коцебу, чей взвод первым соединился с Красной Армией. Общался с ним на идиш и по-русски. Коцебу был потомком наших эмигрантов, уехавших в Америку в начале века, и его дед учил русскому языку.

Английским языком у нас никто не владел.

На следующий день нашу бригаду снова развернули на Берлин замыкать кольцо окружения с западного направления.

Третьего мая 1945 года я расписался на стене рейхстага: «Капитан Адамский. Днепропетровск». Расписался за всех погибших друзей и родных... Я стоял у поверженного символа нацизма и вспоминал лето сорок первого года, свой окоп под Подвысоким, своих павших товарищей- политбойцов, нашу последнюю штыковую атаку... Вспоминал своих солдат погибших в волховских болотах, на висленском плацдарме, и многих других не увидевших этот великий миг нашей Победы... Эти люди живут всегда в моем сердце, в моей памяти. Они и сейчас рядом со мной...

Из книги Роберта Кершоу «1941 год глазами немцев»:

«Во время атаки мы наткнулись на легкий русский танк Т-26, мы тут же его щелкнули прямо из 37-миллиметровки. Когда мы стали приближаться, из люка башни высунулся по пояс русский и открыл по нам стрельбу из пистолета. Вскоре выяснилось, что он был без ног, их ему оторвало, когда танк был подбит. И, невзирая на это, он палил по нам из пистолета!» /Артиллерист противотанкового орудия/

«Мы почти не брали пленных, потому что русские всегда дрались до последнего солдата. Они не сдавались. Их закалку с нашей не сравнить…» /Танкист группы армий «Центр»/

После успешного прорыва приграничной обороны, 3-й батальон 18-го пехотного полка группы армий «Центр», насчитывавший 800 человек, был обстрелян подразделением из 5 солдат. «Я не ожидал ничего подобного, – признавался командир батальона майор Нойхоф своему батальонному врачу. – Это же чистейшее самоубийство атаковать силы батальона пятеркой бойцов».

«На Восточном фронте мне повстречались люди, которых можно назвать особой расой. Уже первая атака обернулась сражением не на жизнь, а на смерть». /Танкист 12-й танковой дивизии Ганс Беккер/

«В такое просто не поверишь, пока своими глазами не увидишь. Солдаты Красной Армии, даже заживо сгорая, продолжали стрелять из полыхавших домов». /Офицер 7-й танковой дивизии/

«Качественный уровень советских летчиков куда выше ожидаемого… Ожесточенное сопротивление, его массовый характер не соответствуют нашим первоначальным предположениям» /Генерал-майор Гофман фон Вальдау/

«Никого еще не видел злее этих русских. Настоящие цепные псы! Никогда не знаешь, что от них ожидать. И откуда у них только берутся танки и все остальное?!» /Один из солдат группы армий «Центр»/

«Поведение русских даже в первом бою разительно отличалось от поведения поляков и союзников, потерпевших поражение на Западном фронте. Даже оказавшись в кольце окружения, русские стойко оборонялись». /Генерал Гюнтер Блюментритт, начальник штаба 4-й армии/

71 год назад гитлеровская Германия напала на СССР. Каким оказался наш солдат в глазах врага - солдат немецких? Как выглядело начало войны из чужих окопов? Весьма красноречивые ответы на эти вопросы можно обнаружить в книге, автор которой едва ли может быть обвинен в искажении фактов. Это «1941 год глазами немцев. Березовые кресты вместо железных» английского историка Роберта Кершоу, которая недавно опубликована в России. Книга практически целиком состоит из воспоминаний немецких солдат и офицеров, их писем домой и записей в личных дневниках.

Вспоминает унтер-офицер Гельмут Колаковски: «Поздним вечером наш взвод собрали в сараях и объявили: «Завтра нам предстоит вступить в битву с мировым большевизмом». Лично я был просто поражен, это было как снег на голову, а как же пакт о ненападении между Германией и Россией? Я все время вспоминал тот выпуск «Дойче вохеншау», который видел дома и в котором сообщалось о заключенном договоре. Я не мог и представить, как это мы пойдем войной на Советский Союз». Приказ фюрера вызвал удивление и недоумение рядового состава. «Можно сказать, мы были огорошены услышанным, - признавался Лотар Фромм, офицер-корректировщик. - Мы все, я подчеркиваю это, были изумлены и никак не готовы к подобному». Но недоумение тут же сменилось облегчением избавления от непонятного и томительного ожидания на восточных границах Германии. Опытные солдаты, захватившие уже почти всю Европу, принялись обсуждать, когда закончится кампания против СССР. Слова Бенно Цайзера, тогда еще учившегося на военного водителя, отражают общие настроения: «Все это кончится через каких-нибудь три недели, нам было сказано, другие были осторожнее в прогнозах - они считали, что через 2-3 месяца. Нашелся один, кто считал, что это продлится целый год, но мы его на смех подняли: «А сколько потребовалось, чтобы разделаться с поляками? А с Францией? Ты что, забыл?»

Но не все были столь оптимистичны. Эрих Менде, обер-лейтенант из 8-й силезской пехотной дивизии, вспоминает разговор со своим начальником, состоявшийся в эти последние мирные минуты. «Мой командир был в два раза старше меня, и ему уже приходилось сражаться с русскими под Нарвой в 1917 году, когда он был в звании лейтенанта. «Здесь, на этих бескрайних просторах, мы найдем свою смерть, как Наполеон», - не скрывал он пессимизма... Менде, запомните этот час, он знаменует конец прежней Германии».

В 3 часа 15 минут передовые немецкие части перешли границу СССР. Артиллерист противотанкового орудия Иоганн Данцер вспоминает: «В самый первый день, едва только мы пошли в атаку, как один из наших застрелился из своего же оружия. Зажав винтовку между колен, он вставил ствол в рот и надавил на спуск. Так для него окончилась война и все связанные с ней ужасы».

Захват Брестской крепости был поручен 45-й пехотной дивизии вермахта, насчитывавшей 17 тысяч человек личного состава. Гарнизон крепости - порядка 8 тысяч. В первые часы боя посыпались доклады об успешном продвижении немецких войск и сообщения о захвате мостов и сооружений крепости. В 4 часа 42 минуты «было взято 50 человек пленных, все в одном белье, их война застала в койках». Но уже к 10:50 тон боевых документов изменился: «Бой за овладение крепостью ожесточенный - многочисленные потери». Уже погибло 2 командира батальона, 1 командир роты, командир одного из полков получил серьезное ранение.

«Вскоре, где-то между 5.30 и 7.30 утра, стало окончательно ясно, что русские отчаянно сражаются в тылу наших передовых частей. Их пехота при поддержке 35-40 танков и бронемашин, оказавшихся на территории крепости, образовала несколько очагов обороны. Вражеские снайперы вели прицельный огонь из-за деревьев, с крыш и подвалов, что вызвало большие потери среди офицеров и младших командиров».

«Там, где русских удалось выбить или выкурить, вскоре появлялись новые силы. Они вылезали из подвалов, домов, из канализационных труб и других временных укрытий, вели прицельный огонь, и наши потери непрерывно росли».
Сводка Верховного командования вермахта (ОКВ) за 22 июня сообщала: «Создается впечатление, что противник после первоначального замешательства начинает оказывать все более упорное сопротивление». С этим согласен и начальник штаба ОКВ Гальдер: «После первоначального «столбняка», вызванного внезапностью нападения, противник перешел к активным действиям».

Для солдат 45-й дивизии вермахта начало войны оказалось совсем безрадостным: 21 офицер и 290 унтер-офицеров (сержантов), не считая солдат, погибли в ее первый же день. За первые сутки боев в России дивизия потеряла почти столько же солдат и офицеров, сколько за все шесть недель французской кампании.

Самыми успешными действиями войск вермахта были операцию по окружению и разгрому советских дивизий в «котлах» 1941-го года. В самых крупных из них - Киевском, Минском, Вяземском - советские войска потеряли сотни тысяч солдат и офицеров. Но какую цену за это заплатил вермахт?

Генерал Гюнтер Блюментритт, начальник штаба 4-й армии: «Поведение русских даже в первом бою разительно отличалось от поведения поляков и союзников, потерпевших поражение на Западном фронте. Даже оказавшись в кольце окружения, русские стойко оборонялись».

Автор книги пишет: «Опыт польской и западной кампаний подсказывал, что успех стратегии блицкрига заключается в получении преимуществ более искусным маневрированием. Даже если оставить за скобками ресурсы, боевой дух и воля к сопротивлению противника неизбежно будут сломлены под напором громадных и бессмысленных потерь. Отсюда логически вытекает массовая сдача в плен оказавшихся в окружении деморализованных солдат. В России же эти «азбучные» истины оказались поставлены с ног на голову отчаянным, доходившим порой до фанатизма сопротивлением русских в, казалось, безнадежнейших ситуациях. Вот поэтому половина наступательного потенциала немцев и ушла не на продвижение к поставленной цели, а на закрепление уже имевшихся успехов».

Командующий группой армий «Центр» генерал-фельдмаршал Федор фон Бок, в ходе операции по уничтожению советских войск в Смоленском «котле» писал об их попытках вырваться из окружения: «Весьма значимый успех для получившего такой сокрушительный удар противника!». Кольцо окружения не было сплошным. Два дня спустя фон Бок сокрушался: «До сих пор не удалось заделать брешь на восточном участке Смоленского котла». Той ночью из окружения сумели выйти примерно 5 советских дивизий. Еще три дивизии прорвались на следующий день.

Об уровне немецких потерь свидетельствует сообщение штаба 7-й танковой дивизии, что в строю осталось всего 118 танков. 166 машин было подбито (хотя 96 подлежали ремонту). 2-я рота 1-го батальона полка «Великая Германия» всего за 5 дней боев на удержание линии Смоленского «котла» потеряла 40 человек при штатной численности роты в 176 солдат и офицеров.

Постепенно менялось и восприятие войны с Советским союзом у рядовых немецких солдат. Безудержный оптимизм первых дней боев сменился осознанием того, что «что-то идет не так». Потом пришли безразличие и апатия. Мнение одного из немецких офицеров: «Эти огромные расстояния пугают и деморализуют солдат. Равнины, равнины, конца им нет и не будет. Именно это и сводит с ума».

Постоянное беспокойство доставляли войскам и действия партизан, число которых росло по мере уничтожения «котлов». Если поначалу их количество и активность были ничтожны, то после окончания боев в киевском «котле» число партизан на участке группы армий «Юг» значительно возросло. На участке группы армий «Центр» они взяли под контроль 45% захваченных немцами территорий.

Кампания, затянувшаяся долгим уничтожением окруженных советских войск, вызывала все больше ассоциаций с армией Наполеона и страхов перед русской зимой. Один из солдат группы армий «Центр» 20 августа сетовал: «Потери жуткие, не сравнить с теми, что были во Франции». Его рота, начиная с 23 июля, участвовала в боях за «танковую автостраду № 1». «Сегодня дорога наша, завтра ее забирают русские, потом снова мы, и так далее». Победа уже не казалась столь недалекой. Напротив, отчаянное сопротивление противника подрывало боевой дух, внушало отнюдь не оптимистические мысли. «Никого еще не видел злее этих русских. Настоящие цепные псы! Никогда не знаешь, что от них ожидать. И откуда у них только берутся танки и все остальное?!»

За первые месяцы кампании была серьезно подорвана боеспособность танковых частей группы армий «Центр». К сентябрю 41-го 30% танков были уничтожены, а 23% машин находились в ремонте. Почти половина всех танковых дивизий, предусмотренных для участия в операции «Тайфун», располагали лишь третью от первоначального числа боеготовых машин. К 15 сентября 1941 года группа армий «Центр» располагала в общей сложности 1346 боеготовыми танками, в то время как на начало кампании в России эта цифра составляла 2609 единиц.

Потери личного состава были не менее тяжелыми. К началу наступления на Москву немецкие части лишились примерно трети офицерского состава. Общие потери в живой силе к этому моменту достигли примерно полумиллиона человек, что эквивалентно потере 30 дивизий. Если же учесть, что только 64% от общего состава пехотной дивизии, то есть 10840 человек, являлись непосредственно «бойцами», а остальные 36% приходились на тыловые и вспомогательные службы, то станет ясно, что боеспособность немецких войск снизилась еще сильнее.

Так ситуацию на Восточном фронте оценил один из немецких солдат: «Россия, отсюда приходят только дурные вести, и мы до сих пор ничего не знаем о тебе. А ты тем временем поглощаешь нас, растворяя в своих неприветливых вязких просторах».

О русских солдатах

Первоначальное представление о населении России определялось немецкой идеологией того времени, которая считала славян «недочеловеками». Однако опыт первых боев внес в эти представления свои коррективы.
Генерал-майор Гофман фон Вальдау, начальник штаба командования люфтваффе через 9 дней после начала войны писал в своем дневнике: «Качественный уровень советских летчиков куда выше ожидаемого... Ожесточенное сопротивление, его массовый характер не соответствуют нашим первоначальным предположениям». Подтверждением этого стали первые воздушные тараны. Кершоу приводит слова одного полковника люфтваффе: «Советские пилоты - фаталисты, они сражаются до конца без какой-либо надежды на победу и даже на выживание». Стоит заметить, что в первый день войны с Советским Союзом люфтваффе потеряли до 300 самолетов. Никогда до этого ВВС Германии не несли таких больших единовременных потерь.

В Германии радио кричало о том, что снаряды «немецких танков не только поджигают, но и насквозь прошивают русские машины». Но солдаты рассказывали друг другу о русских танках, которые невозможно было пробить даже выстрелами в упор - снаряды рикошетили от брони. Лейтенант Гельмут Ритген из 6-й танковой дивизии признавался, что в столкновении с новыми и неизвестными танками русских: «...в корне изменилось само понятие ведения танковой войны, машины КВ ознаменовали совершенно иной уровень вооружений, бронезащиты и веса танков. Немецкие танки вмиг перешли в разряд исключительно противопехотного оружия...» Танкист 12-й танковой дивизии Ганс Беккер: «На Восточном фронте мне повстречались люди, которых можно назвать особой расой. Уже первая атака обернулась сражением не на жизнь, а на смерть».

Артиллерист противотанкового орудия вспоминает о том, какое неизгладимое впечатление на него и его товарищей произвело отчаянное сопротивление русских в первые часы войны: «Во время атаки мы наткнулись на легкий русский танк Т-26, мы тут же его щелкнули прямо из 37-миллиметровки. Когда мы стали приближаться, из люка башни высунулся по пояс русский и открыл по нам стрельбу из пистолета. Вскоре выяснилось, что он был без ног, их ему оторвало, когда танк был подбит. И, невзирая на это, он палил по нам из пистолета!»

Автор книги «1941 год глазами немцев» приводит слова офицера, служившего в танковом подразделении на участке группы армий «Центр», который поделился своим мнением с военным корреспондентом Курицио Малапарте: «Он рассуждал, как солдат, избегая эпитетов и метафор, ограничиваясь лишь аргументацией, непосредственно имевшей отношение к обсуждаемым вопросам. «Мы почти не брали пленных, потому что русские всегда дрались до последнего солдата. Они не сдавались. Их закалку с нашей не сравнить...»

Гнетущее впечатление на наступающие войска производили и такие эпизоды: после успешного прорыва приграничной обороны, 3-й батальон 18-го пехотного полка группы армий «Центр», насчитывавший 800 человек, был обстрелян подразделением из 5 солдат. «Я не ожидал ничего подобного, - признавался командир батальона майор Нойхоф своему батальонному врачу. - Это же чистейшее самоубийство атаковать силы батальона пятеркой бойцов».

В середине ноября 1941-го года один пехотный офицер 7-й танковой дивизии, когда его подразделение ворвалось на обороняемые русскими позиции в деревне у реки Лама, описывал сопротивление красноармейцев. «В такое просто не поверишь, пока своими глазами не увидишь. Солдаты Красной Армии, даже заживо сгорая, продолжали стрелять из полыхавших домов».

Зима 41-го

В немецких войсках быстро вошла в обиход поговорка «Лучше три французских кампании, чем одна русская». «Здесь нам недоставало удобных французских кроватей и поражало однообразие местности». «Перспективы оказаться в Ленинграде обернулись бесконечным сидением в пронумерованных окопах».

Высокие потери вермахта, отсутствие зимнего обмундирования и неподготовленность немецкой техники к боевым действиям в условиях русской зимы постепенно позволили перехватить инициативу советским войскам. За трехнедельный период с 15 ноября по 5 декабря 1941 года русские ВВС совершили 15 840 боевых вылетов, тогда как люфтваффе лишь 3500, что еще больше деморализовало противника.

Ефрейтор Фриц Зигель в своем письме домой от 6 декабря писал:«Боже мой, что же эти русские задумали сделать с нами? Хорошо бы, если бы там наверху хотя бы прислушались к нам, иначе всем нам здесь придется подохнуть"

Воспоминания Зылева.

В ОКРУЖЕНИИ ПОД ВЯЗЬМОЙ. 1941 год. Октябрь.

Под вечер движение машин почти полностью прекратилось, никто не понимал, почему мы вовсе не двигаемся. Делались различные догадки, говорили, что впереди очень плохие дороги, и машины застревают в грязи. Другие говорили, что по боковым дорогам на шоссе впереди вливаются все новые потоки техники и людей, и поэтому мы стоим. Но все яснее мы начали понимать, что причина кроется в чем-то! другом. К вечеру по колоннам поползли страшные слухи, говорили! что дорога закрыта немцами, что шестого октября в районе Вязьму немцы высадили большой парашютный десант, который преградил путь отступающей армии. Потом стали говорить, что с десантом ведутся бои, что, возможно, скоро удастся прорваться в сторону Москвы. B колоннах стали появляться мысли свернуть с большака куда-нибудь вправо или влево, на проселочную дорогу и объехать препятствие. На этот план затруднялся большой, почти непроходимой грязью на проселочных дорогах, однако некоторые машины стали пробовать этот способ. Но вскоре стало известно, что машины, отъехавшие 5-10 кил омет-; ров от большака, обстреливались немцами, и им приходилось возвращаться обратно к общей массе машин. В этот вечер мы познакомились с новым для нас словом - "окружение". Теперь все наши мысли была направлены на то, чтобы вырваться из окружения. Все ловили малейшую возможность продвинуться вперед. Иногда машины приходили в движение, ехали километр или даже два. Тогда настроение у всех поднималось, говорили, что, очевидно, удалось прорвать окружение, и что мы теперь вырвемся из него.

Всю эту ночь мы были заняты тем, что помогали нашей машине выбираться из грязи. Ночью мы решили продвинуться вперед и по обочинам обгоняли стоящие машины. Так как на обочинах был! невероятная грязь, мы почти не садились в машину. Напрягая все силы, задыхаясь в бензиновой гари, толкали мы свою полуторку, используя каждую возможность продвинуться вперед. Что это была за ночь. Мы даже не заметили, как она кончилась, да она не имела ни начала, ни конца. Это была ужасная грязь дороги, бензиновая гарь, это были 5-6 километров, которые нам удалось преодолеть. На утро мы почти не узнали друг друга, выпачканные дорожной грязью и бензиновой копотью, обросшие, худые, мы имели вид людей, вышедших из преисподней, если бы только она существовала. Утро восьмого сентября встретило нас где-то в районе города Вязьмы. Окончательно выбившись из сил, мы влились в общий поток и теперь двигались общими темпами, а вернее сказать, совсем не двигались. Это утро выдалось морозным. Выпавший за ночь снежок слегка припушил округу. Малиново-розоватое поднялось с востока солнце, осветив своими лучами тихие уголки смоленских лесков и Водянок, и огромную ленту машин, тягачей, орудий, бензовозов, электростанций, санитарных и легковых марин. Эта лента простиралась и вперед, и назад, сколько мог видеть глаз. Но кроме машин здесь было много пеших и конных. Иногда около дороги продвигались целые части, но больше брели одиночки и небольшие группы людей. Но куда они шли? Одни шли вперед в сторону Вязьмы, другие пересекали шоссе с юга на север или наоборот. Здесь не было определенного направления движения, это был какой-то круговорот. Машины стояли, но мы не могли заснуть, мешали голод, сознание нашего положения, а самое главное - холод. Теперь нашей одежды уже было недостаточно, замерзали ноги без теплых портянок, мерзли уши, которые мы старались закрыть нашими летними пилотками, мерзли руки, на которых не было варежек. У одной машины впереди нас испортился мотор, на этой машине был человек, который попросился в нашу машину, мы его пустили, так как он дал нам за это пол мешка гречневой крупы. Эта крупа спасла нас. Мы слезли с машины и тут же, около дороги, стали варить себе гречневую кашу. И, хотя у нас не было соли, мы с удовольствием поели эту несоленую гречневую кашу. Этот день прошел в ожидании. Машины почти не продвигались вперед. За целый день мы проехали не более одного-двух километров. За этот день особых событий не наблюдали. Количество людей, которые были в окружающей местности, все возрастало. Это происходило за счет тех, кто двигался пешком и на лошадях. Они несколько отстали от потока машин. Несколько раз над нами пролетали немецкие самолеты, но они не бомбили и не стреляли из пулеметов.
Окружение становилось фактом, который все сознавали и чувствовали. По инициативе отдельных командиров начали устраиваться некоторые позиции. Местами расположились артиллерийские батареи или отдельные орудия. Некоторые из этих орудий временами стреляли, но куда падали их снаряды, вряд ли знали и сами артиллеристы. В одном месте мы видели группу зенитных пулеметов, имеющих по четыре соединенных между собой ствола. Эти пулеметы стреляли в пролетающие немецкие самолеты. Куда-то двигались пехотные и кавалерийские части, занимали какую-то оборону, и все эта происходило или стихийно, или по инициативе отдельных командиров. Общего порядка и командования не было. Стали говорить, что на выручку окруженных частей посланы какие-то бронетанковые соединения, на это многие возлагали большие надежды. Эти разговоры передавались из уст в уста, с машины на машину и в достоверности их убедиться было невозможно. Мы ждали, ждали, что вот-вот двинется вновь наша застывшая, точно примерзшая к земле, колонн! машин, но со второй половины дня движение вовсе прекратилось. Целый день мы простояли почти на месте, нас мучило томительное ожидание, надежда вырваться из окружения то исчезала, то возвращалась вновь. Нас мучил холод, от которого совершенно некуда было спрятаться, мучила усталость, временами страшно хотелось спать. Но вся обстановка заставляла поминутно настораживаться. Мы обсуждали свое положение. Коршунов предлагал, пока не поздно, бросить" машину и выбираться из окружения пешком, его план несколько раз обсуждался, но всякий раз большинством отвергался. Машина, хотя и неподвижная, была нашей надеждой, мы верили в то, что окружение будет прорвано, и мы, воспользовавшись машиной, вместе со всеми; остальными сможем выбраться из этого тяжелого положения, в которое мы попали. Так шло время, и, наконец, наступила ночь, но это не была ночь, похожая на обычные ночи людей. Несмотря на то, что мы, как и все кругом нас находящиеся, не спали уже трое суток, ночь нисколько не увеличила нашего желания спать, наоборот, тьма обострила чувство тревоги. Впереди было видно зарево, там, как мы знали, горела Вязьма, со всех сторон раздавалась беспорядочная стрельба.

Особенно сильно стрельба слышалась впереди. На горизонте во многих местах виднелись зарева пожарищ. Это горели населенные пункты, села и города Смоленской области. Иногда над нами пролетали немецкие самолеты. В этом случае многие люди бежали от машин в лес, боясь бомбежки, но самолеты нас не трогали, очевидно, это не входило в планы гитлеровского командования. Чем больше проходило времени, тем тяжелее становилось наше ожидание, тем казалось оно бессмысленнее.

Часов в одиннадцать ночи Коршунов еще раз обратился к нам с предложением бросить машину и идти пешком. "Замерзнем мы здесь, переловят нас немцы, как мышей, что вам далась эта машина, погибнете вы вместе с ней," - говорил Коршунов. Но когда большинство все же высказалось за то, чтобы остаться в машине, он сказал: «Я ухожу, кто хочет идти со мной, пойдемте." С ним пошел только один я. Мы пошли вдоль колонны машин в ту сторону, куда мы должны были ехать. Мы прошли мимо потока остановившихся машин километров пять или шесть. Всюду около машин сидели люди, кое-кто стал разводить около машин костры. Впереди нам попалось еще несколько побоищ, таких, как мы видели на дороге два дня назад. Но вот впереди стала слышна стрельба, явственно стали вырисовываться контуры какого-то большого пожарища, и машины кончились. Мы пошли вдоль дороги, но вскоре подошли к месту, где падали мины и свистели пули. Пройдя еще немного вперед, мы стали понимать, что так просто из этого места не выйдешь, что немцы наблюдают за дорогой, и что дальше идти, не зная пути, нельзя. Постояв немного, мы повернули назад и часа в два ночи вернулись к своей машине, которая стояла на том же месте. Мы рассказали о том, что нам удалось видеть, сварили себе гречневой каши, поев ее немного, отогрелись около костра. Надо было опять ждать. Морозило, пошел небольшой снежок, грязь на дороге замерзла, из-за туч порой выглядывала луна, освещая мрачную, застывшую реку машин, тягачей, орудий, лица дремавших людей, всю эту страшную, необычную картину. Но вот на востоке забрезжила заря, начинало светать, все больше рассеивался мрак, все яснее становилось видно наши грязные опухшие лица, ввалившиеся глаза, отросшие за эти дни бороды.
И вдруг в колонне почувствовалось какое-то движение. Оно, как электрический ток пробежало от машины к машине, от человека к человеку. Все, даже не зная в чем дело, стали заводить машины, послышался шум моторов, ожил огромный поток, казалось уже застывших машин. Теперь работали почти все моторы, бензиновая гарь наполнила чистый морозный воздух. По колонне быстро, как ветер разнеслась весть, которую мы ждали уже целые сутки. Говорили, что какой-то полковник сказал, что окружение прорвано, что, если ехал по проселочной дороге левее шоссе, то можно вырваться из окружения. Вскоре эти слова сделались достоянием всех. Наша машина стояла на шоссе довольно близко от того проселка, на который теперь устремились машины. Сначала машины придерживались дороги, но потом стали обгонять друг друга, и вдоль небольшой проселочной дороги потянулась лента машин, эта лента становилась все шире, наша машина тоже ехала по целине. Ехать по целине можно было без особых затруднений, так как земля промерзла, и поле был довольно ровное. Постепенно образовалась целая лавина машин, но вот машинам преградила дорогу небольшая речка со сравнительно пологими берегами, около этой речки образовалось целое море машин. Сначала машины ждали очереди около небольшого моста, но вскоре стали форсировать речку, невзирая на то, в каком месте это приходилось делать. Мы тоже стали форсировать преграду, выбрав место, где берега были более пологие, а речка казалась нам мельче. Мы вылезали из машины, и шофер, разогнавшись, попытался с ходу взять преграду. Машина, подскакивая на бугорках, съехала с берега, рассекая воду, переехала речку, но не смогла выехать на противоположный берег. То, что в другое время было бы невероятным, было совершено нами в несколько минут. Мы все навалились на машину сзади и, обливаясь потом, буквально вынесли ее на берег. Таким же широким фронтом форсировали речку сотни машин, дальше поле как-то сужалось, и здесь образовалась страшная сутолока. В это время мне пришлось увидеть картину человеческого безумия. Впереди стоял бензовоз, кран его был открыт, и из него хлестал бензин, около бензовоза творилось что-то необыкновенное: десятки людей с ведрами старались налить себе бензин, и все хотели сделать это первыми. Люди отталкивали друг друга, подсовывали свои ведра под струю и, удовлетворялись, если в ведро наливалось несколько литров бензина. Затем они бежали к своим машинам. Я видел, как какой-то командир, чтобы набрать бензина, ударил одного из стоявших перед ним в висок рукояткой нагана, тот пошатнулся и упал. Но этот эпизод не был чем-то особенным в той обстановке дикого стремления вперед, которая царила кругом. Скоро машины вырвались на широкое поле и сплошной лавиной, шириной, может быть, немногим менее километра, неслись вперед. Трудно представить себе эту картину, но она была совершенно необыкновенной, это была картина какого-то безумия, порыва вперед, казалось, что эта несущаяся лавина может снести все на своем пути.

Наша машина была почти в самых первых рядах, с нее было видно почти всю головную часть потока. В середине ехали автомашины, справа около опушки леса неслась конница, отставая от нее бежала пехота, слева от колонны машин тоже было видно кавалерию пехоту, и вся масса имела одно только движение - только вперед, вперед, как можно быстрее, вперед, несмотря ни на какие преграды, вперед, не жалея ни машин, ни себя. А впереди расстилалось поле, кое-где покрытое кочками, поле, запорошенное свежим снегом, подмороженное небольшим морозом, на другом конце которого виднелось небольшое село с белой колокольней. Солнце розоватыми утренними лучами осветило и замерзшую землю, и тихую колокольню, и запорошенный первым снегом лес, и лавину машин, лошадей и людей, стремительно несущихся вперед.

И вдруг со стороны деревушки разом застучали пулеметные и автоматные очереди, перед колонной просвистели и разорвались, взметнув в воздух комья грязи, мины. Точно по невидимому мановению жезла какого-то волшебника, головная часть колонны на мгновение замерла, как бы остановилась в позе стремительного движения вперед, как на картине какого-нибудь великого баталиста, а затем повернула и понеслась назад. Произошла страшная сутолока, некоторые машины еще продолжали двигаться вперед. Машины сталкивались, опрокидывались, налезали друг на друга, люди выскакивали из машин и бежали вглубь колонны и в сторону леса, который был у нас до этого по правую руку, а теперь стал по левую. Под радиатором нашей машины разорвалась мина, и машина остановилась, теперь она уже была не нужна, мы соскочили с нее и влились в общий поток бегущих людей. Когда я подбежал к лесу, то увидел среди окружающих меня только одного знакомого мне человека, то был Александр Волков.
Пройдя в направлении на юг, мы пересекли лесок, вышли на поле, по которому так же, как и мы, шло довольно много людей. Мы шли просто так, сами не знали куда идем. Может быть, мы думали, что нам там случайно удастся найти выход из окружения, но вскоре увидели, что это невозможно. Как только мы отошли по полю метров 500 от опушки леса, засвистели мины, и рядом с нами раздалось несколько взрывов. Все люди, бывшие тут, побежали обратно в лесок, и мы вместе с ними. На опушке леска мы нашли несколько разбитых машин, рядом валялись трупы убитых людей. Эти машины принадлежали, очевидно, какому-то отделу вещевого снабжения, потому что в них были теплые сапоги и пилотки. Сапоги нам были не нужны теплые пилотки мы взяли и с удовольствием надели их на свои головы. На моей пилотке была звезда, которую я хранил еще со времени когда, будучи студентом, я стажировался на командира взвода, бросив старую пилотку, я переколол звезду на новую теплую пилотку. Те бойцы и командиры, у которых были ботинки, стали менять их на сапоги. Как сейчас помню эту картину в лесу: около машин с обмундированием люди мерили сапоги, пилотки, бросали свои старые вещи, разговаривали между собой. Основным вопросом был вопрос- как выйти из окружения. Нашлись люди, которые уже знали, как выходили из окружения. Выходили отрядами по сто и двести человек.

Этот способ был самый безрезультатный. Такая группа сразу замечалась немцами и, будучи сравнительно малочисленной, почти вся погибала или попадала в плен. Лучше было попытать счастье, попробовав проскочить мимо окружающих немцев маленькой группой. Такая группа могла рассчитывать на то, что ее не заметят, и в этом случае за ней оставался полный успех.

Посидев немного и отдохнув, мы пошли бродить по лесу. Он был полон людей, обычно это были или одиночки, или группы из двух-трех человек, знакомых между собой по службе в одной части. 9 середине дня мы встретили знакомого, это был заместитель начальника первого отдела нашей дивизии майор из запаса Миняев, и он и мы очень обрадовались встрече, теперь нас было уже трое, но ни у кого из нас не было ни крошки съестного. Голод напомнил нам, что в нашей полуторке осталась гречневая крупа, и мы стали строить план, как нам попасть к нашей машине. Мы подошли, к тому месту, откуда было видано поле, бывшее свидетелем событий сегодняшнего дня. На нем виднелись брошенные машины. Идти на поле при свете было невозможно - могли заметить немцы, и мы стали ждать сумерок. Миняев остался на опушке леса, а мы с Волковым пошли к нашей машине, чтобы добыть интересующую нас крупу. Опасаясь обстрела со стороны немцев, мы осторожно пробирались к тому месту, где стояла наша машина. Поле носило следы разыгравшейся утром трагедии, на земле валялись трупы убитых людей, мы обратили внимание на то, что большинство из них лежало лицом к земле, как бы обхватывая ее руками. Наконец, мы подошли к своей машине: без людей, среди этого безмолвного поля она показалась нам какой-то нужой. Я поднялся на кузов машины и тут окончательно убедился, что мы нашли то, что искали, по кузову было рассыпано несколько горстей гречневой крупы, но мешка не было. Очевидно, кто-то нас опередил. С пустыми руками мы вернулись к Миняеву. Эта ночь была холоднее других ночей, мороз доходил до 5-6 градусов, по крайней мере, так нам казалось. Усталые и изнемогающие от желания заснуть мы старались потеплее устроиться в какой-то копне льна, но у нас ничего не вышло. Мы ложились рядом, накрывались пучками льна, но холод пробирал до костей, коченели ноги, болели кости. Вскоре мы поняли, что заснуть не удастся. Тогда мы встали и начали бродить по лесу. Затем решили выйти из окружения. Выбрав определенное! направление, мы стали двигаться в этом направлении через лес. Мы прошли километров пять и подошли к месту, где на границах окруженного участка расположилась какая-то часть. Пройдя вперед за линию обороны, мы вскоре были обстреляны из автомата и, увидев, что нас заметили, вернулись обратно и опять стали бродить по лесу. Кругом были люди, в некоторых местах разожгли костры, около них грелись, а те, у кого было что-нибудь съестное, варили в котелках пищу. Мы подошли к одному из таких костров и старались согреться.

Вдруг один из сидевших около огня вскрикнул, схватился за грудь и упал на землю, затем над нами просвистело несколько пуль, это стреляли немецкие снайпера. После этого все отбежали от костра. Больше к кострам мы не подходили. В эту ночь мы повидались и поговорили со многими людьми. Разговоры эти начинались с вопросов. "Из какой вы части? Из какого города? Кадровый или ополченец?", Из этих разговоров мы узнали, что под Вязьмой в окружении находились штабы и части нескольких армий. Тут были представители всех родов войск, большинство было кадровых, но встречались и ополченцы, здесь были люди из разных мест страны: с Урала, из Сибири, но больше всего попадалось москвичей. Все разговоры сводились к одному вопросу: как выйти из окружения. Приводились примеры удачных и неудачных выходов, и мы приходили к выводу, что легче всего было выйти небольшой группой, но для этого надо было изучить местность, выяснить, в каком месте легче пройти через кольцо немецкого окружения.
Вот со стороны востока небо стало светлее, затем заалела заря, и мы опять увидели ту картину, к которой стали привыкать, если только к этому можно привыкнуть, мы увидели множество таких же, как мы, грязных, обросших и исхудавших людей и, нередко, валявшиеся около них трупы. Теперь, утром, в пору, когда люди обычно встают после сна, мы почувствовали еще больше свою усталость, почувствовали еще больше голод, ощутили какую-то дремоту, казалось, еще больше замерзли и продрогли. Из нас троих наиболее крепким и выносливым был Александр Волков, но и он был изрядно подавлен всей этой обстановкой. В эти дни я понял, что значит постоянно замерзать, что значит не спать несколько суток подряд, что значит смертельно устать. Я хорошо помню, что холод, голод и усталость снижали волю к жизни, делая жизнь какой-то постоянной пыткой, и, несмотря на это, мы находили силы на то, чтобы думать, как выйти из окружения, на то, чтобы найти этот выход. Давала нам силы мысль о судьбе нашей Родины: эта мысль тревожила нас, и мы говорили и думали о том, что теперь происходит, куда пошли немцы, где теперь фронт. И мы не хотели выходить из борьбы, окружить нас - это еще не значит взять нас. Думали мы и о судьбе наших близких, о том, что они теперь переживают, о том, что будет с ними, если мы уже никогда к ним не вернемся. В общем, в нас просыпалось чувство активного сопротивления окружающему нас врагу.
Выбрав местечко повыше, мы осмотрели местность и увидели, что в сторону востока шел лес. Решив, что лесом пройти будет легче, мы пошли в сторону востока, думая разузнать за день, где можно выйти из окружения по условиям местности и по опыту тех, Кто уже пытался это сделать. Мы прошли несколько километров и остановились в небольшой ложбине, в которой и около которой собралось несколько сотен таких же, как мы людей. Мы сели отдохнуть и поговорить о нашей судьбе. Вскоре над нами появился немецкий самолет, до этого я таких самолетов не видел: он был небольшой, с сильно выгнутыми резко-геометрического очертания крыльями. Кто-то назвал этот самолет "кривой ногой". "Кривая нога" пролетела на сравнительно небольшой высоте над ложбиной, где сидели люди, и улетела. Буквально через несколько минут после ее исчезновения в районе ложбинки начали падать мины - немцы простреливали место скопления людей.

Не желая стать жертвой немецкой мины, мы, как и другие, бегом пустились по лесу. Всякий раз, когда над нами протяжно свистела мина, мы ложились на землю. Через несколько минут мы уже были вне зоны обстрела и продолжали свой путь на восток. Вдруг кто-то окликнул майора Миняева, он обернулся и увидел несколько человек, которые оказались командирами и бойцами из артиллерийского полка нашей дивизии. Одного из них, помнится, капитана, Миняев знал, так как тот бывал в первом отделе нашего штаба по дедам службы. Мы решили соединиться, теперь нас стало человек восемь. Как выяснилось из разговоров, они определенного плана по выходу из окружения еще не имели. Выслушав наш план, они охотно к нему присоединились, и мы все вместе пошли по лесу в сторону востока. Так же, как и у нас, у товарищей из артиллерийского полка не было ни крошки пищи, и они, так же, как и мы, не спали уже шестые сутки. Сон овладевал нами, мы брели, с трудом передвигая ноги, почти не разговаривая между собой. Вот уже четвертые сутки мы находились в окружении, несколько раз за последние дни мы побывали под автоматными, пулеметными и минометными обстрелами, участвовали в боях, повидали страшные картины смерти и разрушения.
Четвертые сутки мы чувствовали себя в огромной западне, окруженной армией врага, который находился в ожидании, когда мы полностью потеряем силы, волю к борьбе и жизни и начнем сдаваться в плен. Тяжелые мысли одолевали нас, нам было обидно, что здесь, на родной земле, на гибель и плен были обречены многие десятки тысяч людей, огромное количество машин и всякой техники "Но, - думали мы, - пока у нас есть силы и возможности, не дадимся мы немцам." В этом нашем сопротивлении, в этой воле людей борьбе было то положительное, что возвышает Вяземское окружение над многими окружениями из истории войны. Несмотря на отсутствие общего командования. Вяземское окружение оказывало сопротивление немецким войскам. Местами это сопротивление было организовано отдельными командирами, около которых сохранились части их полков, батальонов, дивизий и армий, местами это сопротивление возникало стихийно, как протест русских людей против действий врага, вторгшегося в пределы нашей Родины. Кто был под Вязьмой, тот представляет себе огромные масштабы происходивших там событий, тот представляет себе ужас пережитого людьми, которые были в числе окруженных частей, тот представляет себе значение для судьбы Москвы, а может быть, Родины, того сопротивления, которое оказало Вяземское окружение немецко-фашистской армии. Вяземское окружение было одной из самых крупных операций первых месяцев Великой Отечественной Войны.

Несмотря на всю тяжесть потерь, понесенных нашей армией в октябре 1941 года под Вязьмой, Вяземское окружение сыграло большую роль в переломе военных событий в нашу пользу в этот тяжелый момент Великой Отечественной войны. Возникшее под Вязьмой сопротивление вынудило немецкое командование выделить значительную часть наступающей в сторону Москвы армии для проведения борьбы с окруженными войсками. Вяземское окружение являет сотни и тысячи героических подвигов как отдельных командиров, так и целых войсковых групп, порой достигавших по численности до десяти тысяч человек. Эти подвиги замечательны еще и тем, что люди, совершавшие их, находились в невероятно тяжелых условиях окружения, условиях, о которых лишь некоторое бледное представление дают картины, описанные в этом повествовании. Эти подвиги замечательны и тем, что происходили они в самый тяжелый момент, когда, казалось, судьба Родины была в величайшей опасности, и в месте, где, кажется, соединились все несчастья, преследовавшие нас летом и осенью 1941 года.

У нас мало писали об окружении под Вязьмой, относя огульно и целиком все это явление к числу крупнейших неудач нашей армии. Это неправильный взгляд, Вяземское окружение заслуживает того, чтобы его изучили, описали в литературе, оценили все его положительное значение, подняли на должную высоту подвиги тысяч людей, тех, что боролись, погибали и побеждали под Вязьмой. А надо прямо сказать, что пребывание в окружении под Вязьмой расценивалось, как отрицательный момент в наших биографиях, и это приходилось не раз чувствовать при дальнейшей службе в армии, почта до самого конца войны, когда этот факт вообще стали игнорировать, как бы за давностью времени. Я здесь не говорю о наших товарищах по дальнейшей службе в армии, они всегда со вниманием слушали рассказы о Вяземском окружении и отдавали должное тому, что мы пережили в то суровое время (так было со мной, думаю, так было и с тысячами других участников Вяземского окружения). Надо приветствовать то изменение отношения, которое произошло за последнее время к тем, кто попал в плен в районе Вязьмы, к этим людям после их возвращения из плена было очень несправедливое отношение, и им пришлось немало пережить в связи с этим. Ведь не всем посчастливилось выйти из окружения, не у всех хватило на то сил, да и не всем представились для этого благоприятные обстоятельства. Нельзя судить людей, лишенных командования, лишенных пищи, зачастую не имеющих никаких боеприпасов, недостаточно хорошо одетых й замерзавших в условиях рано начавшейся зимы 1941 года, людей, которые были со всех сторон окружены вооруженной до зубов немецко-фашистской армией. Кроме того, надо иметь в виду, что многие из них оказывали немцам вооруженное сопротивление и использовали все имеющиеся у них средства прежде, чем были вынуждены безысходностью своего положения сдаться в плен, вернее, они не сдались в плен, а были взяты в плен против их воли немецко-фашистскими войсками.

Однако, продолжу описание того, что происходило с нашем маленькой группой. Стараясь поплотнее закрыться нашими плащ-палатками, чтобы сохранить тепло нашего тела, мы медленно шли по лесу. Вдруг невдалеке мы увидели большую толпу людей, которая собралась около двух машин. Мы решили узнать, что там делается.

Когда наша группа подошла к машинам, мы увидели, что люди расхватывают мешки с сахаром и ящики с концентратами. Протиснувшись к машинам, мы умудрились достать себе несколько килограммов прекрасного кускового сахара, несколько десятков кусков концентратов из пшенной крупы и довольно большой кусок самого настоящего мяса. Отойдя от машины, где нам удалось получить продовольствие и выбрав ложбину поудобнее, мы занялись приготовлением обеда. Были мобилизованы все котелки, в которых на костре варилось мясо, пшенный концентрат, но, не дожидаясь этого прекрасного обеда, мы ели сахар. Вскоре мясо сварилось, каждый из нас получил кусок весом не менее полу-килограмма и мог утолить свой голод. Нам удалось раз добыть соль, выменяв ее у одного из соседей на сахар.

В это время над лесом, где мы обедали, пролетела опять "кривая нога", и вскоре опять засвистели мины. Стреляло пять или шесть минометов. Мины сначала разрывались метров за сто пятьдесят от нас, затем с каждым залпом ряд разрывов все приближался к нам. Хорошо помню свист летящей мины: сначала этот свист бывает еле слышным, затем, все нарастая, оканчивается взрывом. Мы не стали никуда убегать, а, поплотнее прижавшись к земле, уплетая свое мясо, лежали на том же самом месте. Одна мина плюхнулась совсем рядом с нами, метрах в трех - четырех, но она почему-то не взорвалась. Затем шеренга взрывов перенеслась куда-то вглубь, и мы могли спокойно перейти к своей каше. В это время Саша Волков окрикнул какого-то красноармейца, проходившего мимо нас, он назвал его по имени. Тот обернулся и назвал Волкова "Сашей". Они подошли и пожали друг другу руки. Красноармеец, с которым поздоровался Волков, был из одной с ним деревни. Хотя они не виделись уже довольно много лет, они узнали друг друга. Он подошел к нашему костру и с удовольствием поел пшенной каши, которую мы ему предложили, и у нас завязался разговор.
Сначала Волков рассказал, как мы хотим выйти из окружения, а потом заговорил его односельчанин. Он сказал нам, что у них сохранилась половина кадрового состава саперного батальона, помнится, около 400 бойцов, сказал, что этой ночью они будут выходить из окружения и предложил нам присоединиться к его части. Несколько пожалев о своем плане, мы решили воспользоваться его приглашением.
Вычистив свои котелки, разделив между собой сахар и пшенные концентраты, мы двинулись за товарищем Саши. Совсем поблизости от того места, где мы варили себе еду, был небольшой овраг, в нем то и расположился батальон, в котором служил Сашин земляк. Они видели и лежали на земле, кое-где горели костры, на них готовили пищу. У них были еще некоторые запасы продовольствия. Народ это был все рослый, крепкий, одного возраста; как говорится, кадровики.

Не помню, с кем мы вели переговоры о нашем присоединении к батальону, но здесь возник такой план: наша группа должна была выполнить роль разведки при выходе из окружения, это соответствовало и нашим планам. Нам дали бойкого, живого паренька, который в прошлую ночь, разведывая дорогу для батальона, два или три раза пробирался незамеченным через линию немецкого окружения и возвращался назад. Он говорил, что в лесу наша группа сможет пройти незаметно, а за ней пойдет батальон, который должен будет в случае нашей удачи, подползти к позициям немцев и, внезапно напав на них, прорвать линию обороны и вырваться из окружения.

План этот был более реален, чем наш. Теперь приближалось время, когда мы этот план должны были превратить в действительность.

Все хорошо понимали, что могут возникнуть большие трудности, что дело не обойдется без жертв с нашей стороны и многий придется погибнуть этой ночью в этом неизвестном лесу. Мы наломали себе веток, положили на них плащ-палатки и улеглись, прижимаясь друг к другу. После еды нами овладела какая-то дремота: это не был сон, это было какое-то полузабытье. Днем холод был меньше, на солнце, которое показывалось из-за туч, начинал таять выпавший эти дни снежок. Было довольно тихо, трудно было подумать, что здесь, почти рядом, расположено около 400 людей, которым этой ночью предстоит испытать в неравном бою свою судьбу. Отдыхая мы старались восстановить свои силы, которые, как мы понимали, будут нужны нам этой ночью.

Но неожиданное обстоятельство изменило еще раз все наши планы.

Мы загрузили на двое санок раненых, собрали тех, кто мог идти самостоятельно и около 23:00 16 февраля 1942 г. в общей колонне двинулись за танками, идущими по целине в глубоком снегу одной колонной. Но во время движения случилась непредвиденное - лошадь, которая была в упряжи санок [с ранеными], провалилась в окоп. И пока я со своими солдатами вытягивали ее, колонна ушла с танками, и мы ее потеряли [в темноте].
Пришлось самостоятельно двигаться по следам танков. Но [оказалось, что] мы пошли по другому следу, тому, который проложили танки, когда двигались к нам на выручку. Хорошо, что у меня была карта и компас. Я сразу сориентировался на местности и взял направление примерно на деревню Бахмутово [Бахматово]- до нее было где-то 30-40 км. Мы шли без дорог, по целине, в обход деревень, т.к. в деревнях были немецкие войска, придерживаясь следа танков. И вот на рассвете 17 февраля около одной из деревень нас обстреляли из автомата и пулеметов, но так как у нас [было выставлено] шло боевое прикрытие - патруль на лыжах, то они задержали [одного из] тех, кто вел огонь по нам. Им оказался немец итальянского происхождения.

Во время своего движения мы старались уничтожать кабели связи, чтобы исключить связь между гарнизонами и штабами немцев. Одну группу связистов уничтожили.
[Когда] т.к. наступил рассвет и двигаться по открытой местности было опасно днем, было решено переждать в лесу до темна, а затем возобновить движение. С наступлением темноты было решено начать двигаться, но к сожалению, мы потеряли след танков и пришлось прокладывать дорогу по целине, придерживаясь строго направления по азимутам, взятым по карте.
Снег был глубокий, ноги постоянно проваливались, идти было очень тяжело, особенно первому, который прокладывал тропу, но мы менялись с другим товарищем. [неразборчиво] колонна была приблизительно 150-180 человек.
И вот утром около 6 часов мы подошли к переднему краю. С одной стороны, немцы оборонялись, по другую сторону через р. Волгу - наши. Но к сожалению, очень было трудно сориентироваться где передний край, траншеи сплошные, как обычно не были отрыты. Колонна остановилась в некоторой растерянности. [В]стал вопрос - куда идти? Мы боялись попасть в зону пулеметного огня, но в это время услышали русскую речь вдалеке. Утро было морозное и очень прослушивался русский говор ездовых, управлявших лошадьми, понукав их окриками. Услышав мы очень обрадовались, нам стало ясно, что мы близко от своих. Решили идти в направлении говора. Но когда стали пересекать передний край, наткнулись на немецкую минометную батарею . Немцы в испуге бросили минометы, и мы беспрепятственно прошли через передний край и стали по льду пересекать Волгу. В это время немецкие минометчики стали нас обстреливать из миномета. Но к нашему счастью ни одна мина не взорвалась на льду. На противоположном берегу мы у проруби встретили двух танкистов [скорее всего 35 тбр], которые брали воду из Волги. Это была большая радость[.] Мы вышли к своим в р-н д. Погорелки [Погарелки.]
Сдали раненых в госпиталь, отдохнули немного, получили продукты, так как в период, примерно полмесяца мы были без продуктов, а питались кто-чем, в основном мясом лошадей подстреленных.